Он любил её за то, что она была молода и красива. За то, что она была одержима своей работой. За то, что им всегда было интересно вместе. За то, что она так понимала его. А за её яблочный пирог можно было запросто отдать половину жизни.
С ней не надо было делать вид, будто до неё ничего не существовало. Ни любви, ни счастья. Она никогда не пыталась залезть к нему в душу, вытеснив оттуда всё остальное. Она любила его и любила всё то, что было дорого ему. В отличие от всех остальных девушек, которых он встречал после аварии.
Аварии, в которой погибла его жена.
Её фотографии всюду расставлены в этом небольшом домике, прямо на берегу моря, между Ялтой и Алуштой.
Её вещи лежат тут нетронутые.
Он специально, спустя эти ужасные три года, вернулся сюда не один.
Не одному легче.
Он приехал с молодой женой. В свой медовый месяц.
Она любила его за все. За эту тягу к жизни, за сильный характер, за юмор и то неуловимое, чему трудно найти название, но что так привлекает женщин в мужчине – что-то особенное, что-то очень мужское, очень надёжное, честное и открытое.
Она любила в нём даже то, что он не спрятал на чердаке фотографии своей погибшей жены и не выкинул вещи. Она это понимала. Она считала, что, раз он не предал её даже после смерти, значит, её, живую и любимую, не предаст никогда. Однажды, ворочаясь в постели от невозможности заснуть, пока его нет рядом, она даже представила себе, что умерла. И он хранит все её картины, и её мольберт, и кисти. И целует её фотографии. И от этого ей стало так хорошо и приятно, что она даже заснула.
Она любила его писать. Нанося на холст мазок за мазком, она как будто изучала его, открывала для себя заново, и то, что она открывала, ей очень, очень нравилось.
Она любила работать по ночам.
В этом домике, в который они приехали, ночи были тёплыми и светлыми. Светлыми от миллиардов звёзд, усеявших небо. Тёплыми – от тепла её мужа.
– Любимая, я с самого утра отправляюсь на рыбалку! – Он стоял в дверях, довольный, как мальчишка, и размахивал спиннингами, которые притащил из сарая. – А сейчас я пойду и проверю лодку.
Он поцеловал её в шею, и она, как обычно, тихонько мурлыкнула.
Ему очень нравилось, как она это делает. Чтобы услышать ещё раз, он поцеловал её снова.
– Мур-р-р, – проговорила она, улыбаясь.
– А что будешь делать ты?
– Писать. Осталось всего несколько недель. Мур-р-р.
Всего несколько недель осталось до выставки. Её первой персональной выставки.
Такое важное, может быть, самое важное в жизни событие совпало с её медовым месяцем.
Поэтому она собиралась очень много работать. Работать и любить – больше ничего.
А он – любить и ловить рыбу. К рыбалке его пристрастила жена. Лет десять назад. Она могла часами сидеть в лодке, уставившись на поплавок. Так они и сидели. Вместе. Разговаривать не желательно. Смотреть – можно. Он так и помнит: зеленоватая гладь моря, небо, на котором уже нет звёзд, но ещё нет солнца, и они смотрят друг другу в глаза, и глаза их, зеленоватые, как море, улыбаются друг другу.
Обычно её улов был больше. Но он не обижался. Он говорил: зато его – вкусней.
Он стоял по щиколотки в воде и держал в руках удочки. «Её» удочки.
Её удочки были у него в руках. А её не было. Сердце сжалось, как спортсмен, который сгруппировался перед ударом.
А он стоял и привычно ждал, когда боль пройдёт.
Он не бегал от боли. Он не прятал её удочки. Он считал, что эта боль – это та малая дань, что он может отдать её памяти.
«Ну что, сегодня я поймаю больше тебя», – мысленно он сказал это и мысленно ей улыбнулся.
Он понял это давно: если иногда с ней разговаривать, значит, не признавать тот факт, что её нет. Её же не может не быть вообще. Она где-то всё равно есть. А раз она где-то есть, он не может не считаться с этим, не может жить дальше, как будто её никогда и не было.
Он не предал её даже в морге. Её тело не обмывали чужие люди. Он не позволил это.
Моторная лодка быстро понеслась навстречу закату.
Она решила писать акварелью. Поставила лист на мольберт.
Иногда сюжеты картин она обдумывала несколько дней. Иногда – несколько недель.
Сегодня она посмотрела на пустой лист бумаги и внезапно поняла, что хочет писать что-то другое. Совсем другое.
Рука сама потянулась к кисти, захватила на кончик краску, перенесла на палитру, добавила ещё одну, ещё, предметы вырисовывались сами собой, композиция выстраивалась в голове, она видела её так чётко, словно это уже было в её жизни, просто она забыла, но мозг, память припрятали тот день для подходящего случая. И вот этот случай наступил. Никогда ей не работалось так легко.
– Дорогая! – Он подошёл совсем неслышно. Или это ей показалось?
Ещё пару мазков, и она ему ответит.
– Дорогая! – повторил он ещё раз, дурачась.
– Мур-р-р… – спохватилась она.
– Что пишешь?
Он любил её картины. В них всегда было столько жизни! И столько света, и столько правды…
– Не хочу говорить. Увидишь. Но…
– Это дорога?
– Да, она будет делить картину на две части: и по цвету, и по свету, и по смыслу. Добро и зло. Понимаешь? Хорошее и плохое.
– Понимаю. А что на дороге?
– Пока не знаю. Это не важно.
Она приготовила его любимый яблочный пирог. Она привезла с собой муку и всё необходимое для пирога. Он не мог прожить без него даже несколько дней.
Он говорил, что на самом деле не мог прожить несколько дней не без пирога, а без неё. Она ему верила. Потому что это была правда.
Она накрыла стол на улице. Он откупорил бутылку вина.
Волны играли друг с другом, и было так уютно сидеть и наблюдать за ними.
Они сидели, взявшись за руки.
Конечно, после того, как пирог был доеден до последней крошки.
– Спокойной ночи, дорогая.
– Спокойной ночи, любимый. Мур-р-р…
Она не могла спать, если не слышала рядом его дыхания. Совсем рядом. Настолько, что их дыхания могли обниматься друг с другом и становиться единым целым.
Когда он ушёл на рыбалку, она вернулась к мольберту.
Картина была почти дописана. Вся её правая часть была выполнена в светлых тонах, солнце грело невиданных расцветок цветы, животные улыбались друг другу. Нижняя часть картины была очень тёмной. В ней еле-еле угадывались очертания людей, и выражения их лиц были или зловещими, или обречёнными.