Аббатиса была невысокого роста, хрупкая, как ребенок, но в лице ее читались твердость, мудрость и понимание. Она ласково погладила Милдрэд по щеке.
— Молись, дитя мое. Ведь для того и дарована нам молитва Господня. И нет такого греха, какой Господь бы не простил человеку, ежели тот искренне и глубоко раскается.
— Господь милостив. Но не люди.
Аббатиса вздохнула. Ее маленькое лицо в обрамлении белого апостольника казалось отстраненным, глаза затуманенными.
— Странно, — произнесла она через время. — Я ведь сама пробовала вас свести, мне было видение. А я верю своим видениям. И в них я видела вас с этим юношей вместе.
— Мы и были с ним вместе. Он и позже пришел за мной.
— Вот видишь! — Мать Отилия даже просияла.
Но Милдрэд оставалась непреклонной. Тогда аббатиса сказала, чтобы Милдрэд шла отдыхать, а завтра она решит, как быть. Однако решение она приняла уже сейчас. Поэтому поднялась к себе, написала письмо, а потом, несмотря на поздний час, вызвала одного из слуг обители, повелев ему скакать в Гронвуд-Кастл и передать послание сенешалю замка Торкелю.
На другой день настоятельница созвала сестер в зале капитула, пригласила Милдрэд и поведала, что Милдрэд Гронвудская из рода Армстронгов изъявила желание стать одной из них. Монахини восприняли это по-разному: кто обрадовался, кто удивился, а кто и засомневался: слишком красива и надменна была эта молодая женщина, а еще они помнили, какой кокеткой она была в юности, как любила увеселения и праздники. Им казалось, что если она сейчас и захотела принять постриг, то это ненадолго.
Во время этих обсуждений Милдрэд продолжала стоять с гордо поднятой головой. Даже в своем скромном одеянии она выглядела королевой, и это пугало тихих монашек.
Отилия внимательно выслушала мнения сестер, а потом опять спросила молодую женщину:
— Действительно ли ты хочешь принять монашескую жизнь? Стать одной из нас — невест Христовых, посвятивших себя целомудренной жизни, и денно и нощно молиться за грешный мир? Это твое обдуманное решение?
— Я прошу принять меня в обитель и клянусь быть скромной и послушной во всем.
— Такую клятву ты принесешь позже, — вздохнула настоятельница. — А пока пусть сестра Хильтруда будет твоей наставницей. Для тех, кто вступает в обитель в зрелом возрасте, послушничество длится обычно год.
Лицо Милдрэд вытянулось от удивления; она казалась почти испуганной.
— Так долго? О, матушка, а нельзя ли сократить срок послушничества?
Сидевшая подле Отилии приоресса, в высшей степени практичная женщина, заметила, что срок послушничества может быть сокращен, если это покажется целесообразным. И Милдрэд тут же стала уверять, что сделает все от нее зависящее, только бы поскорее принять постриг. Но и после этого преподобная Отилия почему-то мешкала. После паузы она сказала:
— Ты еще слишком молода и прекрасна, чтобы надеть монашеское покрывало. Перед тобой весь мир…
— Я покончила с миром, — упрямо ответила Милдрэд.
— Дитя мое, пока мы живем и дышим, с миром покончить невозможно.
Однако Милдрэд настаивала, и Отилия уступила. Итак, Милдрэд пока будет послушницей, а там…
— Там поглядим, — негромко произнесла она, как будто обращаясь к себе самой. Ибо думала, что, возможно, ее письмо сыграет свою роль и поможет спасти это заблудшее дитя от того, к чему она не предназначена.
Однако дни шли за днями, но в монастырь Святой Хильды никто не приезжал. Милдрэд жила среди сестер, спала в общем дормитории [98] , молилась, выполняла полагающиеся работы, но при этом оставалась отстраненной. Она отвечала, когда к ней обращались, но создавалось впечатление, что она думает о чем-то ином, а взгляд ее прозрачных голубых глаз таил в себе непреходящую тоску. И хотя она уверяла, что успокоилась, что чувствует себя хорошо и бодро, все равно в груди ее была страшная пустота, как будто уголек ее сердца подернулся золой.
Однажды в начале осени монахини работали в монастырском саду, собирая сливы. В тот год их уродилось очень много, и к сбору были привлечены все — сестры, послушницы, служанки. Работа спорилась, особенно радовались ей молоденькие монахини, их было человек девять, и они бодро забрались на деревья, подоткнув за пояс полы сутан.
Милдрэд стояла внизу, принимая пурпурно-черные плоды и укладывая их в большие плетеные корзины, а затем, по мере наполнения, относила их к ограде сада. Позже часть этих фруктов употребят свежими в пищу, остальные же пустят на темное повидло или высушат до состояния клейких сладких тянучек, какие так приятно посмаковать в зимнюю пору, особенно если запивать их горячим отваром из трав. Все это Милдрэд объясняла ее наставница сестра Хильтруда. И если в обыденной жизни монахини, в соответствии с бенедиктинским уставом, были немногословны, то сейчас, на воздухе и за общей работой, сестра Хильтруда разболталась не на шутку и просто утомила своей разговорчивостью и советами, которые она давала Милдрэд, как будто та была дитя малое. Но саксонка не прерывала ее. Ей надо было учиться послушанию и смирению, а не показывать свой норов при этой болтливой толстухе. И, выслушивая в очередной раз наставления, она не обратила внимания на шум, послышавшийся за оградой сада. Зато одна из сидевших на дереве молоденьких послушниц звонко воскликнула:
— Ради самой пресвятой Хильды! Вы только поглядите, какой красавец к нам пожаловал!
Милдрэд невольно повернулась, но ничего не увидела за сложенной из камней оградой, только различила топот копыт множества лошадей.
Вскоре она забыла об этом, уйдя в работу. Только позже, когда монахини подкреплялись после работы сливами и хлебом, к Милдрэд подошла приоресса и, как-то странно поглядев на нее, сказала, что мать Отилия велела миледи пройти к странноприимному дому. Милдрэд несколько удивило, что монахиня назвала ее «миледи», что в обители было не принято.
Ополоснув потемневшие после сбора плодов руки в бадье с дождевой водой, саксонка направилась к крытому дворику, откуда можно было пройти к дому для приезжих. Выйдя из-за угла, она увидела стоявших у коновязи лошадей, заметила и каких-то незнакомых людей, а потом вдруг остановилась и растерянно отступила, когда подол ее одеяния стал обнюхивать маленький лохматый пес. Она узнала эту собаку.
— Гро?
Пес тут же завертелся вьюном, стал радостно поскуливать.
В этот миг Милдрэд услышала непривычно веселый голос настоятельницы:
— Иди сюда, дитя мое. К тебе приехали.
Она подняла голову… и все поплыло вокруг.
Артур смотрел на нее и улыбался своей светлой чарующей улыбкой. И при этом… это был настоящий лорд. Окруженный своими людьми, величавый и великолепно одетый. Его длинная туника из переливчатого бархата была расшита золотом вдоль полагавшегося для удобства верховой езды разреза и на рукавах, пояс сверкал блестящими пластинами, на рукояти кинжала мерцали драгоценные каменья. На его узких светлых сапогах позвякивали рыцарские шпоры, он был чисто выбрит, его ухоженные длинные волосы свободно рассыпались по плечам. А она… В грубого сукна мешковатой одежде послушницы, в закрывающем голову и шею полотняном вапмле, который съехал на затылок, с растрепанными завитками на висках. И это она, модница и щеголиха, всегда так следившая за собой. Да и руки после работы толком не отмыла…