Я подавил в себе первый панический импульс куда-то бежать, спрятаться в туалет, забиться под сиденье. Я всегда знал, что в критические минуты нелепые действия — это ускоренный путь к гибели. Но что же мне было делать? Напасть на экипаж! — подсказал мне мой черт не очень уверенно. — Напасть на экипаж, захватить заложников и потребовать немедленного возвращения самолета в Мюнхен. Эту идею я тут же отверг как совершенно неосуществимую. У меня не было с собой ни бомбы, ни пистолета, ни даже перочинного ножа, ничего такого, чем я мог бы угрожать экипажу. Обдумывая положение, я продолжал смотреть в окно и вдруг заметил, что портреты на фронтоне аэровокзала вовсе не те, с которыми я простился, улетая отсюда несколько лет тому назад. Сквозь запотевшее стекло они были плохо видны, но что-то в них было непривычное.
Их было пять.
На левом с краю был нарисован человек, похожий на Иисуса Христа, но не в рубище, а во вполне приличном костюме с жилеткой, галстуком и даже, кажется, с цепочкой от часов. Рядом с ним помещался Карл Маркс. Два портрета справа изображали Энгельса и Ленина. Но меня потрясли портреты не основоположников единственно правильного научного мировоззрения и даже не Иисус Христос (хотя он в этой компании выглядел не совсем своим), а лицо, запечатленное на среднем портрете. Этот бородатый человек, в просторной армейской робе с маршальскими погонами и слегка распахнутым воротом был похож… ну на кого бы вы подумали?… Да, да? Все на того же Лешку Букашева, с которым я пил пиво в Английском парке, который три часа тому назад следил за моим вылетом в Мюнхенском аэропорту и которого я вроде бы только что видел в диковинном космическом аппарате. Этот Лешка, хотя и с бородой, был больше похож на настоящего Лешку, потому что вид был такой же благополучный и самоуверенный, как в жизни, правда, взгляд у этого был намного пронзительнее, чем у живого.
Я схватился за голову и застонал.
— Боже! — подумал я. — Ну что же все это значит? Почему мне все время мерещится этот проклятый Букашев? Неужели я уже допился до белой горячки?
— Ну, хорошо, — сказал я себе самому. — Допустим, я ни в каком космосе не был, а летел на самом обыкновенном Боинге. Допустим. Проксима Центавра и космический аквариум, внутри которого плавал Букашев, были всего лишь оптическими трюками, разработанными в лабораториях КГБ. Но что означает вся эта мешанина портретов? Тоже трюки только для того, чтобы ввести меня в заблуждение? Этого быть не может.
К тому, где, какие и в каком порядке вешать портреты, власти на моей родине всегда относились с предельной серьезностью, за всякие вольности в этом деле в прежние времена давали довольно-таки большие сроки. Поверить в то, что их повесили всего лишь ради примитивного обмана попавшего в ловушку растяпы, я, честно говоря, просто не мог. Но тогда что же это все-таки может значить? Что я должен был предположить? Что Лешка на своем Иле летел быстрее, чем я на Боинге? Что за три часа полета он успел дослужиться до маршала, отрастить бороду, захватить власть и развешать свои портреты? Предположения дикие, но ничего более правдоподобного мне в голову не приходило.
Пока я напрягал свою одуревшую голову, к нашей машине подкатили два громоздких транспортных средства лягушиного цвета. Какая-то странная комбинация бронетранспортера с паровозом. Во всяком случае, передвигались они, вероятно, с помощью пара, густые клубы которого вырывались из расположенной на носу трубы. Как только бронетранспортеры остановились между нами и перекошенным Илом, из откинутых люков один за другим, как грибы из корзинки, посыпались военные в коротких штанишках и с короткими автоматами. Они тут же рассредоточились и стали вокруг самолета, направив на него стволы своего оружия.
Как раз в это время захрипело радио и херр Отто Шмидт сообщил, что московские власти трапа так и не нашли и пассажирам придется воспользоваться аварийной веревочной лестницей, за что он, капитан корабля, от имени экипажа и всей компании Люфтганза приносит свои глубочайшие извинения.
Впрочем, людям уже так не терпелось покинуть аппарат, что они готовы были спускаться не то что по веревочной лестнице, а даже и просто по веревке. Тем более, что портреты, как я заметил, никого, кроме меня, нисколько не взволновали.
Очередь стала продвигаться вперед. Я схватил свой дипломат и оказался последним в очереди. Предпоследним был мой юный сосед.
У открытого люка две стюардессы, устало улыбаясь, желали пассажирам счастливого времяпровождения и напоминали, что обратный рейс состоится ровно через месяц.
Откровенно говоря, я очень волновался, не зная, что ждет меня там, внизу. Поэтому, поравнявшись с одной из стюардесс, я спросил ее, не может ли она выдать мне еще пару бутылочек Смирнофф, и, широко открыв рот, показал, что там все горит.
Она сначала не поняла, а когда поняла, довольно холодно объяснила, что компания обслуживает пассажиров только во время полета, а полет закончен.
Я опять открывал рот, хлопал себя по груди, словами и знаками объяснял, что очень нужно, поскольку имею небольшой копфшмерце, то есть головную боль, но она к моим объяснениям осталась равнодушной, как природа.
Между тем, пока я объяснялся, остальные пассажиры уже покинули самолет. Я подошел к распахнутому люку, глянул вниз и отшатнулся. Земля была далеко, а веревочная лестница казалась очень ненадежной. И вообще, с какой стати, платя такие деньги, я должен лазить по каким-то веревкам, как обезьяна? Но, когда я посмотрел, что творится внизу, мне и вовсе стало не по себе. Пассажиры, спустившиеся до меня, стояли, окруженные плотным кольцом военных, направивших на них автоматы. Военные подгоняли пассажиров и поодиночке чуть ли не вталкивали в один из бронетранспортеров.
— Давай, давай, поживее! — покрикивал коренастый офицер с четырьмя звездочками на погонах, видимо, капитан.
Машина скрипела, пыхтела, заглатывая пассажиров, которые повиновались безропотно. Только один пытался воспротивиться. Это был мой сосед-террорист.
— Геноссе! — кинулся он к капитану. — Их бин айн коммунист. Не надо давай-давай, надо дружба-мир. Давай-давай не надо.
— Как это не надо давай-давай? — удивился капитан. — Надо давай-давай. — Он засмеялся и дал бедняге пинка, от которого тот влетел в машину, как мяч в ворота.
Капитан вопросительно посмотрел на меня. Мне стало не по себе, и я невольно попятился внутрь космоплана, но тут же наткнулся на что-то железное. Я оглянулся и вздрогнул. Сзади, упираясь в меня автоматом, стоял неизвестно как оказавшийся здесь коротконогий солдат и, не мигая, смотрел на меня своими раскосыми азиатскими глазами.
Я все понял и двинулся к выходу, чтобы спускаться, когда услышал снизу фразу, меня удивившую.
— Рамазаев! — крикнул капитан. — Писателя не трогай, он не наш.
— Слушаюсь! — отозвался Рамазаев и мимо меня сиганул вниз, на лету перебирая перекладины веревочной лестницы.
Не успел я подумать, откуда они узнали, что я писатель, как Рамазаев и его командир вскочили в плюющуюся паром машину и она отвалила, дав резкий тревожный гудок.