— А почему ты думаешь, — спросила она удивленно, — что я хочу с тобой ехать куда-то?
— Как? — опешил я — Разве ты не хочешь уехать отсюда со мной?
— С какой стати? Чего я там не видела?
— Что значит, чего ты там не видела? Ты разве не понимаешь? Если я уеду, ты больше никогда меня не увидишь. Никогда-никогда.
— Ну да, — она улыбнулась и развела руками. — Когда-то же нам все равно пришлось бы проститься.
Причем сказала она это так спокойно, как будто перспектива проститься со мной навсегда не затронула в ней никаких струн души. Это меня ужасно шокировало, обидело и возмутило. Моя мужская гордость была уязвлена.
— Ну как же, — сказал я, — ну как же… Неужели ты все забыла? Ведь мы с тобой даже спали вместе.
— Мало ли, с кем я спала, — сказала она, улыбнувшись очень цинично. — Я же не могу одновременно уехать со всеми, с кем я спала.
Меня от такой откровенности даже всего затрясло. Я сжал кулаки, затопал ногами, закричал на нее.
— Да как ты смеешь говорить такие слова? Как тебе не стыдно! Неужели тебе чужды такие понятия, как любовь, женская верность и женская гордость? Неужели ты думаешь, что на свете нет ничего святого? А я-то, дурак, я о тебе думал, я страдал, я вспоминал, как предо мной явилась ты. Как мимолетное виденье, как гений чистой красоты.
Я говорил долго, возвышенно и красиво. Я произносил пушкинские слова, вовсе не думая, что я их украл. Мне казалось, что они только что родились в моем уме или Сердце. И я сам искренне верил тому, что я говорил.
Я еще не закончил всех своих сентенций, когда заметил, что она ужасно разволновалась, затрепетала и вдруг с рыданиями кинулась мне на грудь.
— Миленький мой, — бормотала она, глотая слезы, — любимый, Клашенька… Прости меня, я не знала, что ты меня так любишь… Но если так… Ты ведь меня правда очень любишь? Очень, очень?
— Ну конечно же, очень, — сказал я, тут же теряя уверенность.
— Я тебя тоже очень-очень, — сказала она, осыпая меня поцелуями. — Я готова за тобой ехать, идти пешком, куда хочешь, в прошлое, в будущее, в тартарары.
Вот подлая человеческая натура! Только что я страстно желал услышать от нее что- то подобное. А как услышал, сразу же скис.
Косынка на ней сбилась. Я ерошил ее короткие волосы, говорил ей какие-то слова и думал: Боже мой! Что же я такое наделал, зачем я ее уговаривал и куда я ее возьму?
— Милая, — сказал я ей, — если бы ты поехала со мной, это было бы такое счастье, но…
Она закрыла мой рот ладошкой.
— Никаких но. Я еду с тобой, куда ты меня позовешь.
— Да, да, — сказал я. — Да, конечно, но, понимаешь, у меня там есть жена…
— А это не важно, горячо возразила она. — Я знаю, что у тебя есть жена. Но я уверена, она хорошая, она все поймет, и мы с ней подружимся.
Надо сказать, что это ее предположение меня очень развеселило и я даже не то чтобы засмеялся, но хмыкнул. И сказал, что жена у меня, конечно, хорошая, и даже очень, но насчет того, что она поймет, в этом я как-то слегка сомневаюсь.
— Понимаешь, — сказал я, подбирая слова, — моя жена, она живет еще в прошлом, в старом капитализме, и у нее такие предрассудки, пережитки такие, что ее муж должен принадлежать только ей, и никому больше.
Это мое заявление Искру не охладило нисколько.
— Хорошо, — сказала она. — Если твоя жена такая отсталая, мы не будем ее травмировать. Мы будем встречаться только время от времени. А если и это невозможно, я буду счастлива иногда видеть тебя хотя б издалека.
Вот эти женщины! Они никогда не понимают, чего хотят. Сначала они хотят видеть хотя бы издалека, хотя бы в подзорную трубу, но потом осознают, что этого мало, и начинают требовать чего-то еще.
— Сейчас тебя царь позовет. Ты ему скажи, что можешь уехать только со мной. Он строгий, но справедливый. Он все поймет. Ты только скажи.
— Хорошо, хорошо, — сказал я, глядя на Зильберовича, который, приоткрыв дверь, манил меня пальцем.
Царь Серафим
— У меня для тебя есть четыре с половиной минуты, сказал царь Серафим и включил таймер ручных часов Сейко.
Он сидел передо мной на позолоченном троне, с железным жезлом, зажатым между колен. На голове у царя была шапка Мономаха, должно быть изъятая из Оружейной палаты. Было жарко, из-под шапки струился пот, и царь время от времени утирался парчовым своим рукавом.
— Премного благодарен, Ваше Величество, — сказал я и глубоко поклонился.
— Я хотел тебя казнить, но потом передумал.
— Премного благодарен, — повторил я и, упав на колени, приложился к его левому сапогу.
— Ну это ни к чему, — проворчал он. — Встань! Ты написал много чепухи. И в отношении меня допустил много похабства. Но, — голос его чувствительно потеплел, — я узнал, что ты много претерпел и отказался меня вычеркивать, несмотря на все, чем тебя стращали заглотчики. Молодец!
— Рад стараться. Ваше Величество! — вскочил я на ноги. — Но должен признаться, что моей заслуги тут нет. Вас разве вычеркнешь! Вас, Ваше Величество, и топором-то не вырубишь. Это заглотчики думают, что, кого хочешь, можно в историю вписывать, а кого хочешь — выписывать. А я-то знаю, что это никак невозможно.
— То-то и оно! — сказал царь, довольный. У тебя ум куриный, но это ты все ж таки сообразил. И за это я тебя, пожалуй, отпущу восвояси. Я, правда, запретил полеты всяких железных птиц, но люфтганзовскую леталку задержал для тебя специально. И это будет последний полет над нашей империей. Но отпущу я тебя только при одном… Вернее, при двух непременных условиях.
— Я весь внимание, Ваше Величество, — сказал я смиренно.
— Во-первых, как только попадешь в восемьдесят второй год, так сразу опиши подробно все, что ты здесь видел, и пошли мне экспрессом в Отрадное.
— Слушаюсь, Ваше Величество! — сказал я.
— И обязательно про эту сучку напиши, про Степаниду, и про ее Тома тоже, я тогда буду сразу знать, что с ними делать. Во-вторых, всем плюралистам расскажи, что их ожидает в светлом будущем.
— Непременно расскажу, — обещал я совершенно искренне.
В это время как раз его часы начали пикать, но он их заткнул и спросил, есть ли у меня какие-то просьбы.
Я сказал, что просьба есть. Нельзя ли выйти отсюда через какой-нибудь черный ход или хотя бы через окно.
— Это еще зачем? — свел брови император.
— Не извольте прогневаться. Ваше Величество, — сказал я. — Но ваша секретарша… У меня тут с ней были шуры-муры, и она втюрилась в меня, как кошка.
— Вот оно что! — еще больше нахмурился царь. — Ах ты негодяй какой! — вскричал он и стукнул жезлом в паркет. — Так вот ты чем здесь занимался! Вот почему ты не распространял "Большую зону"!