Я чуть не позвала на помощь Франца. Но передумала. Если такова моя судьба и мне разрежут живот, чтобы высвободить ребенка, я должна принять ее. Пусть я не выживу!
Доктор Никиш приблизился ко мне с куском ткани, смоченным какой-то жидкостью.
Я только успела шепнуть тете Виви:
— Скажите Францу, что я люблю его.
Влажная ткань залепила мне ноздри, я почувствовала резкий запах, огромное облегчение и потеряла сознание.
Когда я открыла глаза, я была одна в чистой, прибранной спальне. Моим первым желанием было нащупать рядом ребенка. Его не было. Вторым — прислушаться к боли в животе, но тут я также ничего не ощутила. Потихоньку я скользнула рукой под рубашку, готовая закричать: я обнаружила плоский живот, и никакой боли, повязок и шрамов.
Значит, у меня получилось родить ребенка нормально?
Я плакала от радости. Какое-то время я только и делала, что плакала, теплыми, благодарными слезами.
Потом я перестала плакать и с нетерпением стала прислушиваться к доносившимся звукам. Может быть, ребенок голоден? Или он спит? Где его поместили в доме? Девочка или мальчик? Я позвала мужа. Услышав собственный голос, я поняла, что он слишком слаб и не слышен за дверью.
Тогда я стала ждать. Временами я дремала.
Спустя несколько минут — или часов, я не могла понять — появился Франц.
По его сгорбленной спине и посеревшему лицу я поняла, что случилось несчастье.
— Ты проснулась, дорогая? — Голос у него был совершенно бесцветный.
— Франц, где ребенок?
Он присел на краешек постели и взял меня за руку:
— Ты должна быть сильной: он умер.
Молчание.
Не было даже слез. Только резкая боль. Кинжал вонзился мне в сердце. Привкус тошноты наполнил рот. Мне тоже хотелось умереть. Умереть, чтобы избежать страдания. Умереть, чтобы не чувствовать ненависти, поднимавшейся во мне.
Когда я смогла говорить, я спросила у Франца, где тело нашего младенца. Он ответил, что доктор Тейтельман унес его, обернув в пеленки. Он отказался показать его Францу, который этого потребовал.
— Избавьте себя от этого, мой друг. Ваше горе будет легче.
Вот так-то, Гретхен. Я думала, что достигла предела отчаяния. Не тут-то было. Худшее еще предстояло.
Возможно ли такое? Тебе трудно будет читать то, что последует дальше. Так же трудно, как мне — писать. Но все же я дойду до конца моего рассказа. Как Мария Стюарт до эшафота.
В тот же день под вечер вошел доктор Тейтельман.
Я была одна. Я больше ни о чем не думала, не стонала, ничего не чувствовала. Опустошенная, я лежала среди подушек.
Он придвинул стул к моей кровати и тяжело опустился на него.
Он медлил начать разговор. С чувством, что я прошла через ад, желая облегчить ему задачу, я сказала:
— Я все знаю, доктор. Франц мне рассказал, что случилось.
Он оглядел комнату, как бы ища свидетелей, облизал пересохшие губы, сглотнул слюну и безучастным тоном произнес:
— Господин фон Вальдберг мог повторить вам только то, что я ему сказал.
— Что-что?
— Я счел, что лучше предложить ему официальную версию — версию приемлемую, которая вызовет сочувствие к вам и не возбудит подозрений.
Я молчала. Я чувствовала, что сейчас последует страшный удар.
Я ждала его.
Тейтельман выпрямился, протер очки, вздохнул, потом смерил меня строгим взглядом:
— В простынях, которые я вынес отсюда, не было ничего. Вы не носили никакого ребенка у себя в животе, Ханна, одну только воду. Вы не были беременны.
Твоя Ханна
Гостиничный номер был как после циклона: перевернутые стулья, разметанная постель, раскиданные подушки, сбитые коврики, бутылки на полу. Скрученные жгутами простыни свисали с кресел и даже со столика с телевизором, как разбросанные ветром гирлянды. Прямо на полу Энни перекатывалась под мужским телом. В яростном запале она стонала все сильней, сначала от дискомфорта, потом чтобы подбодрить своего любовника и убедить саму себя в том, что они оба испытывают огромное наслаждение от этих диких объятий.
Лежа на спине с раздвинутыми ногами, она уперлась стопами в ягодицы своего партнера, зная, что обычно такое положение распаляет мужчин. Действительно, мужчина взревел, как мотоцикл, который реагирует на давление рук на руле, и ускорил свои движения.
Когда по вздувшимся венам на его шее, по красным пятнам, проступившим на груди, она догадалась, что он приближается к оргазму, она испустила вопль экстаза. Они испытали оргазм.
Долгие минуты они переводили дыхание. Циклон пронесся. В комнате вновь воцарилось спокойствие. Редкие солнечные лучи, пробиваясь между шторами, согревали полумрак. Издалека слышалась мерная медная джазовая мелодия.
Энни наслаждалась этими минутами, искупавшими затраченные усилия. Помимо гордости от хорошо выполненного дела, она не чувствовала никакого напряжения, ничего больше не желала, она просто ликовала оттого, что живет. Да, она предпочитала момент «после» желанию, которое сближает, или объятиям, которые смешивают вас в одно.
Удовлетворение приходило не от чувственности, а от облегчения, что освободилась от нее. Пока мужчина засыпал, она мягко оттолкнула его и легко поднялась. «Уф, кончено». Как только она сформулировала для себя эту мысль, она почувствовала в ней какую-то странность. Как будто окончание занятия любовью важнее самого занятия…
Она огляделась вокруг: прекрасно, все перевернуто вверх дном, великолепная мизансцена животной страсти. Перед тем как удалиться в ванную комнату, она остановила свой взгляд на сообщнике по оргии: он валялся на полу, ноги на пуфе, вокруг щиколотки заплелся рукав рубашки. Зак дышал тяжело, срываясь на храп. Режиссер показался ей чрезвычайно последовательным: в сексе он вел себя как на съемках фильма, бурно и напористо управляясь с актерами, во всем стремясь дойти до крайности. Вот это темперамент. «Лишь бы фильм удался».
Она скользнула под душ, подставила тело под струи теплой воды, которая показалась ей наградой, наслаждением куда интимнее и драгоценнее того, что она только что испытала.
Энни чувствовала себя более сильной. Режиссер теперь производил на нее куда меньшее впечатление, да к тому же она еще возвысилась над Дэвидом. Она изменила актеру, чтобы доказать свою независимость.
При этом она добилась того, что режиссер теперь всегда будет дорожить ею.
Ведь она заметила, что в последнее время Зак подолгу просвещал Дэвида, следил, чтобы тот был одет или раздет к лицу.
Накинув пеньюар, она закрутила волосы, отжимая их. Взглянув в зеркало над раковиной, она нашла себя хорошенькой и вдруг, сама удивившись, выкрикнула: