Брендор и Великая Мадемуазель боялись, что у него не выдержит сердце. Более наблюдательная Анна прошептала:

— Монсеньор, у вас кровотечение.

Она пальцем указала на три капельки крови на плиточном полу у его ног. Затем она перевела взгляд на бурые пятна, которые начали расползаться спереди на облачении.

Архидиакон опустился в кресло.

— Зачем вы это делаете, монсеньор?

Она намекала на власяницу, которая была обернута у него вокруг пояса. Когда архидиакон резко встал, то металлические шипы вонзились в тело, нанеся глубокие порезы на животе.

— Я несу свой крест, дитя мое, — устало ответил он. — Я подражаю Господу нашему, который умер, пронзенный гвоздями.

— Иисус страдал не добровольно, Его распяли. Лучше было бы подражать Ему в доброте и любви к ближнему, чем в смертельных муках; их выбрал не Он, так ведь?

Анна очень гордилась тем, что недавно по указке Брендора прочла Евангелия. Монаха и Великую Мадемуазель знобило от волнения.

Архидиакон, хоть и был поглощен борьбой со своими жестокими страданиями, все же глухо произнес:

— Замолчите вы, невежда! Я очищаю свою веру. Нет настоящей набожности без умерщвления плоти.

Анна не обратила внимания на слово «дура».

— Зачем вам себя умерщвлять, прежде чем подступит смерть? Зачем вам терзать свое тело?

— Чтобы победил дух, нужно смирить плоть.

— Вздор! Кровопускание не сделает человека лучше. Достаточно душевных мучений из-за того, что согрешил. Надо ли себя калечить во имя Бога? Разве Он злой? Извращенный? Когда я нахожу Его в себе, я ощущаю совсем другое. Он наполняет меня радостью. Он мне говорит…

— Все.

Сухо, с присвистом прозвучал приговор. Словно щелчок хлыста.

Великая Мадемуазель бросилась к Анне, схватила ее за руку, невнятно принесла извинения, потом подчеркнуто вежливо попрощалась с монсеньором, Брендор сделал то же самое, и они покинули бледного, с трудом дышавшего священника, который, пытаясь сохранять достоинство, корчился в своем кресле.

Однако, уже стоя на пороге, Анна, не утерпев, обратилась к прелату таким тоном, словно он ее приятель:

— Если хотите знать мое мнение, монсеньор, ваш призыв к страданию исходит не от Бога — он исходит от вас.

Великая Мадемуазель подавила желание влепить Анне пощечину, и они покинули дворец чуть ли не бегом.

Когда они оказались на улице, она обратила свое искаженное гневом лицо к Анне:

— Почему ты так вызывающе себя вела?

— Вызывающе? Я разговаривала с ним так, как разговариваю с вами и с Брендором. Вот вы меня понимаете, а он нет.

Великая Мадемуазель и Брендор переглянулись: Анна говорила правду. Они привыкли выражать свои мысли свободно: никто из них не был строгим догматиком, и они видели в ее суждениях скорее достоинство чувств, чем шокирующую, если не еретическую резкость формулировок.

— Вовремя мы ушли, — сделал вывод Брендор.

— Брендор, не будьте наивным. Ушли наши тела, а слова остались. У архидиакона достаточно причин чувствовать себя оскорбленным: Анна его обидела.

— Я?! — воскликнула Анна.

— Ты упрекнула его за умерщвление плоти, а он так гордится этим.

— А-а, я счастлива, что вы согласны со мной: он страдает ради себя самого, а не ради Бога. А это гордыня, если не тщеславие.

Брендор и Великая Мадемуазель вздохнули: урезонить Анну или хотя бы пробудить в ней осмотрительность было невозможно. Они предпочли не затевать ссору. С помощью монаха Великая Мадемуазель села на пепельно-серого осла, и старая дама, тощий гигант и восхитительно красивая девушка — необычное трио — двинулись по улицам Брюгге. Они вернулись в бегинаж, не произнеся по дороге ни слова. Оказавшись в обители, они молча разошлись. Горя желанием поухаживать за кузиной, Анна пошла к себе. Открыв дверь, она сразу же заметила, что свет в комнате какой-то необычный, приглушенный. Недоумевая, она подняла голову. Вверху покачивалось тело Иды — она повесилась.

32

Маргарет,

твой ответ шел очень и очень долго, но почта поступила бы намного правильнее, если бы вообще затеряла его. Он меня возмутил. Ты не только не поняла ничего из того, что я тебе рассказывала, но ты позволяешь себе переиначить мой рассказ, наполняя его заблуждениями, не лезущими ни в какие ворота.

Ты больше не достойна моего доверия. А впрочем, была ли ты когда-нибудь его достойна? И если я считала на протяжении многих лет, что ты помогаешь мне своей любовью, то теперь я спрашиваю себя: а что, если ты усугубляешь мои трудности?

Не важно. Это последнее письмо, которое я посылаю тебе. Как бы то ни было, я уезжаю из Вены, развожусь с Францем и порываю с Калгари. Моя жизнь начнется заново, в другом месте. Ты могла бы стать единственным человеком из моего прошлого, которого я взяла бы с собой в новую жизнь. Твоя ложка дегтя вынуждает меня отказаться от этого намерения.

Прощай, всего хорошего.

Ханна

33

Черные автомобили въехали на аллею Мемориального парка Форест-Лаун, миновали величественные ворота, достойные самого престижного замка.

Кто бы мог подумать, что за решетками лежит кладбище? Здесь смерть не выглядела ни серьезной, ни патетической. Здесь не опускались на дно ямы, а совершали восхождение на склоны холмов.

Речь идет, конечно же, не только о восхождении духовном, но и о восхождении социальном, так как говорили по секрету, что будто бы надо было заплатить миллион долларов, чтобы лежать рядом с такими кинематографическими знаменитостями, как Дуглас Фэрбенкс, Бастер Китон, Бетт Дэвис, Текс Эйвери, Майкл Джексон и Элизабет Тейлор.

— Не важно, это того стоит! — воскликнула Джоанна, прижимаясь лицом к тонированному стеклу лимузина.

Лимузин двигался среди бескрайних ярко-зеленых газонов, изредка прерываемых купами тянущихся ввысь деревьев. Статуи и фонтаны свидетельствовали о том, что вы едете не по дикому полю, а по ухоженному парку. Тут и там возвышались мраморные мавзолеи, такие же вычурные, как и на обычных кладбищах, однако захоронения по большей части представляли собой надгробные плиты, окруженные ухоженным дерном.

— Место, о котором можно только мечтать! Смотри, здесь представлены все крупные кинокомпании: «Юниверсэл», «Дисней», «Уорнер Бразерс».

— Занятно. Стало быть, трупам кажется, что они все еще ходят на работу.

Джоанна повернулась к Энни, съежившейся в глубине салона, хотела было ответить, но только пожала плечами. Энни бросила на нее разъяренный взгляд:

— Накопи денег, Джоанна, и купи здесь себе место! Если хорошо поторговаться, то в могиле могут и телефон установить.