— Мне нужно, — повторил Саррен, не смотря на Томаза, — чтобы твои бригады ускорили темп работ. Отчеты показывают, что порт простаивает. Мы говорим о значительных частях на севере и востоке города. Мне нужно передвинуть войска. Нужно складировать материалы. Мне нужно, чтобы ты хорошо делал свою работу.
Магерн неверяще оглядел комнату, неуверенный, как реагировать.
— Что вы хотите, чтобы я сделал, полковник? Что я могу сделать?
— Твою работу, Магерн.
— Полковник, вы давно были в порту?
Саррен вновь поднял глаза и невесело рассмеялся:
— Я выгляжу так, словно недавно видел что-нибудь кроме докладов о потерях?
— Я не могу ничего сделать, — покачал головой Магерн, на которого снизошло чувство нереальности происходящего. — Я не чудотворец.
— Буду рад, если ты… увеличишь… объем работ.
— Даже будь ее вдвое меньше. У нас отставание на недели, даже месяцы — и нет места для разгрузки.
— И тем не менее мне нужно больше от тебя и твоих людей.
— Конечно, сэр. Я вернусь через минуту. Чувствую внезапную нужду помочиться дорогущим белым вином и превратить все, до чего прикоснусь, в золото.
— Это совсем не смешно.
— Да не смеюсь я над тобой, ты, надутый сукин сын! «Работать больше»? «Сделать больше»? Ты свихнулся? Я ничего не могу сделать!
Стоявшие неподалеку офицеры уставились на докера. Саррен вздохнул и кончиками пальцев потер глаза.
— Я с пониманием отношусь к сложностям твоего положения, но это лишь первая неделя осады. Дальше будет только хуже. Мы все будем спать еще меньше и работать еще больше. Я понимаю, как ты надрываешься, но ты не единственный, кто страдает. Ты, по крайней мере, точно проживешь дольше многих из нас. У меня мужчины и женщины на улицах сражаются и умирают за каждый дом, чтобы ты мог продолжать жаловаться на мою несправедливость к тебе. У меня под командой сотни тысяч горожан, столкнувшихся с самым большим вторжением ксеносов, которое когда-либо видел мир.
— Сэр. — Магерн перевел дыхание. — Я буду…
— Ты заткнешься и дашь мне закончить. У меня целые взводы мужчин и женщин оказались за линией фронта, и они, без сомнения, разрублены на куски топорами кровожадных тварей. Целые танковые дивизии простаивают без топлива из-за сложностей поставок в секторах, где идут боевые действия. У меня титан класса «Император» стоит на коленях, потому что его командир была слишком разгневана, чтобы думать головой. У меня город окружен огнем, и его жителям некуда бежать. Десятки тысяч солдат, погибающих, чтобы предотвратить приближение врага к магистрали Хель, — люди умирают за дорогу, почтенный представитель профсоюза докеров, потому что, как только твари доберутся до главной артерии города, все мы умрем куда быстрее.
Я ясно выражаюсь, когда говорю, что, понимая твои трудности, я так же ожидаю, что ты их преодолеешь? Мы поняли друг друга? Больше к этой теме не придется возвращаться?
Магерн, судорожно глотнув, кивнул.
— Хорошо, — улыбнулся Саррен. — Отлично. Что ты можешь сделать?
— Я… поговорю с бригадирами, полковник.
— Благодарю за понимание, Томаз. Ты свободен. А теперь, кто-нибудь, установите связь с реклюзиархом. Мне нужно знать, насколько он близок к тому, чтобы титан вновь пошел.
Гримальд стоял перед искалеченной Зархой.
Спокойный негромкий гул его брони прерывался раздававшимся время от времени механическим жужжанием. Какая-то внутренняя система, соединявшая силовой модуль с доспехом, работала неправильно. Шлем-череп с серебряной лицевой пластиной был залит кровью ксеносов. Левое колено доспеха щелкало при движении, внутренние системы нуждались во внимании ремесленников ордена. Там, где с наплечников свисали написанные клятвы, броня была обожжена, керамит местами покрылся трещинами.
Но он был жив.
Артарион выглядел столь же потрепанным. Теперь, когда орки были наказаны и покараны за свое кощунство, остальные рыцари остались в соборе наверху.
— Мы зачистили твой титан, — процедил Гримальд. — А теперь вставай, принцепс!
Зарха плавала в молочных водах, не слыша его. Казалось, она утонула.
— Ее поглотил «Герольд Шторма», — тихо произнес модератус Кансомир. — Она была очень стара и многие годы подавляла своей волей сердце титана.
— Она еще жива, — заметил рыцарь.
— Только плоть, и то ненадолго. — Казалось, необходимость объяснять причиняла Кансомиру боль. Его глаза были красными, с черными кругами. — Машинный дух «Императора» намного сильнее любой души, какую вы можете представить, реклюзиарх. Эти драгоценные машины являются отражениями самого Бога-Машины. Они несут Его волю и Его силу.
— Ни один машинный дух не сравнится с живой душой, — прорычал Гримальд. — Принцепс была сильной. Я чувствовал это в ней.
— Вы ничего не понимаете в метафизике здешней работы! Кто вы такой, чтобы читать нам нотации? В конце концов, именно мы связаны с сердцем титана! Вы здесь никто… Чужак!
Гримальд повернулся к членам команды, сидевшим в контрольных креслах. Суставы его разбитой брони угрожающе взвизгнули.
— Я проливал кровь для защиты вашего титана, как и мои братья. Вас бы вырвали из ваших тронов и погребли под обломками, не спаси я ваши жалкие жизни. Если ты еще раз назовешь Храмовника никем, я убью тебя на месте, человечишка. Ты сам ничто без своего титана, а он живет лишь благодаря мне. Помни, с кем говоришь.
Команда обменялась встревоженными взглядами.
— Он не хотел вас оскорбить, — промямлил один из техножрецов через имплантированный в лицо вокс-передатчик.
— Мне все равно, чего он хотел. Меня интересует то, что есть сейчас. И здесь. Заставьте титана двигаться.
— Мы… не можем.
— Все равно сделайте это. «Герольд Шторма» должен был идти вместе со Сто девяносто девятой танковой дивизией Стального легиона еще час назад, но из-за отсутствия поддержки им приходится отступать. Хватит медлить. Возвращайтесь в бой.
— Без принцепса? Как мы можем это сделать? — покачал головой Кансомир. — Она ушла от нас, реклюзиарх. Стыд, ярость поражения. Мы все чувствовали, как титан ворвался в нее. Ее разум соединился с единством всех предыдущих принцепсов, объединенных в сердце титана. Ее душа похоронена, и тело тоже должно быть в могиле.
— Она жива, — угрожающе сузил глаза рыцарь.
— Пока что. Но именно так умирает принцепс.
Гримальд повернулся к жидкому саркофагу и неподвижной женщине в нем.
— Это неприемлемо.
— Но это правда.
— Тогда, — прорычал реклюзиарх, — правда неприемлема!
Она плакала в тишине — так, как кто-то плачет, когда совершенно одинок, когда нет опасения, что его увидят или услышат, и нечего стыдиться.