Она убила его апрельской ночью. У нас был свой дом. Мы жили в достатке. Денег хватало. Отец работал в новой компании, которая занималась электричеством. Он говорил, что скоро весь мир будет залит светом, и это благодаря ему, и Господь встретит его на небесах, освещенных электричеством. Уходя утром, мой отец надевал костюм и шляпу, а вечером возвращался пьяный. Мы с матерью прятались от него в погребе. В моих воспоминаниях Бруклин связан с запахом моря и хранившихся в погребе овощей. С крыши нашего дома был виден Шипсхедский залив. Название мне не нравилось, но нравилось сидеть на крыше, смотреть на синий горизонт, слушать разговоры соседей и шум трамваев. Когда наступали сумерки, мать окликала меня, и мы спускались в погреб, как делают люди в некоторых городах, ожидая торнадо. Нам торнадо заменял отец. От него мы и прятались.
Иногда отец приводил домой женщин, и мать зажимала мне уши, чтобы я не слышала, что творится наверху. Иногда он прибегал к хитрости. Все затихало, и мы думали, что он без сознания лежит на полу, а на самом деле он подстерегал нас в гостиной. Что он вытворял, я не решусь рассказать. Мы стараемся забыть его имя — его звали Уильям Уэнтуорт. Он был вице-президентом электрической компании, от него пахло дымом. Мы стараемся забыть все, что он делал с нами, но такое не забывается. Он работал на Эдисона, которого называл величайшим гением человечества. Электричество проникало всюду, словно змей, и зажигало в городах огни. В январе с помощью электричества казнили слониху в Луна-парке на Кони-Айленде. Летом мать водила меня посмотреть на эту слониху, и мы через решетку кормили ее орехами. Слониху звали Топси — смешное имя для такого огромного существа. Она вела себя деликатно, аккуратно брала с ладоней орехи.
Потом стали говорить, что Топси не поддается дрессировке и представляет опасность. Она затоптала троих дрессировщиков, по крайней мере один из них прославился своей жестокостью и садизмом. Знающие люди сообщали, что он для забавы прижигал Топси сигаретами и у нее все тело было в следах от ожогов, но ни одно из этих сообщений не попало в газеты. Мой отец всю неделю провел в приподнятом настроении. Он являлся одним из главных действующих лиц. Задуманное мероприятие должно было продемонстрировать, что Эдисон лучше понимает природу электричества, чем Вестингхаус, которого отец презрительно называл выскочкой. Это была битва гигантов, и несчастному созданию, не принадлежащему к человеческому роду, выпало стать решающим аргументом в пользу того, что предложенный Эдисоном метод электрификации мира является совершенно безопасным в отличие от метода Вестингауса, который со своим жидким освещением поджарит нас всех заживо.
Тысячи людей пришли посмотреть, как будет умирать Топси. Моя мать считала, что влечение к подобным зрелищам служит доказательством глубинной жестокости человеческих существ. Мы с матерью не походили на других людей. Уж если на то пошло, мы предпочитаем оставаться в темноте. В погребе мы прекрасно обходились свечой. Мы не желали стать частью толпы, которая с улюлюканьем смотрит, как мучается умирающее животное. Мы пошли, потому что отец настоял. Мы оказались среди тех, кто аплодировал от нетерпения, требуя, чтобы зрелище началось поскорее, но мы не хлопали в ладоши. Картина было чудовищная. Слониху связали веревками и прикрепили крюками к помосту. К лапам привязали деревянные сандалии с медными электродами. Мы стояли в заднем ряду, но я на миг перехватила взгляд Топси. Она смотрела прямо на меня. Я не выдержала и отвернулась. Потом мать рассказала мне, что последний смотритель слонихи сидел рядом на скамейке и плакал. Она сказала, что хотела бы встретить такого мужчину — который сострадает горю, а не причиняет его.
После этой казни жизнь наша стала еще страшней. Чувства матери отражались у нее на лице. Она не говорила, что думает о моем отце. Он вел себя так, как и следовало ожидать. Сказать «бесчеловечно» — не сказать ничего. Мне казалось, что в Луна-парке смертельное электричество проникло ему под кожу, питает его злобу и та с каждым днем горит все ярче. Прекрасная весенняя погода действовала на него пагубно. Хотя следует признать, что пил он в любую погоду — и в дождь, и в снег, и в ветер. Он пил и зверел, а мы расплачивались. Мы никогда не включали электричества, хотя в нашем доме оно появилось в числе первых в Бруклине. Под моей кроватью мы прятали фонарь.
Мать убила его в пятницу, вскоре после того, как мне исполнилось десять лет. Он избивал мать, я металась между ними, и тут он вдруг набросился на меня. Ударил, разорвал одежду и произнес слова, которых я не поняла. По лицу матери, когда она вырвала меня из его рук, я догадалась, что чаша переполнилась и близок конец. Мы с матерью молились, но просили мы злого, и я не знаю, простит ли нас бог, когда пробьет час, или прогонит прочь и что нас ожидает после смерти.
Однажды утром мы пошли на рыбный рынок. Мы не обращали внимания на горы камбалы и мидий, только что выловленных из залива. Моя мать пришла сюда не за рыбой. У нее на уме было совсем другое угощение. Мы свернули на ту улицу, где располагались мастерские. В воздухе стоял острый запах. Мать была так красива, что мужчины обращали на нее внимание, несмотря на скромный наряд. Они заговаривали с матерью, что-то предлагали ей — я не понимала что. Она не отвечала. Она усадила меня на скамейку и велела никуда не уходить. Даже когда наступит ночь, даже когда забрезжит утро, я не должна покидать своего места. Она вручила мне сверток с одеждой и мешочек с хлебом и сыром. Она наказала, если спросят, как меня зовут, отвечать: Сара Бук, из Англии, из Манчестера. Оттуда родом бабушка моей матери, чья девичья фамилия была Бук. Все-таки это была правда, хотя и с большой натяжкой, как у муслина, который мы натягивали для вышивки на пяльцы. Мать сказала — что бы ни случилось, она вернется за мной. Она будет рядом, когда понадобится мне. Я верила ей. Только боялась — а как я окажусь рядом, если понадоблюсь ей? Как узнаю об этом, сидя на скамейке? Как смогу прийти на помощь?
И когда она пошла прочь, я последовала за ней.
Улицы Бруклина причудливы и извилисты. Часть тротуаров покрыта настилом из деревянных досок, который во время дождя становится скользким. Я не могла забыть слониху. Как она смотрела на меня, словно просила о чем-то. Нужно было подбежать к ней, разрезать веревки, которые связывали ее, а я осталась стоять на месте и ничего не сделала. Теперь я видела слониху каждый раз, когда закрывала глаза. В памяти словно отпечатался ее вид в тот момент, когда по проводам пробежал первый разряд тока. Стоило подумать о Топси, и я начинала дрожать.
Начался дождь, быстрый весенний ливень. Воздух дрожал, тротуар стал скользким. Моя мать приостановилась у мастерской, потом зашла внутрь. Это была кожевенная лавка. Заглянув в окно, я увидела, как мать разговаривает с женщиной, которая работала там. Мать вынула брошь с жемчугами, которую во время ухаживания подарил ей отец. Женщина положила брошь на зуб и прикусила, чтобы проверить — настоящее ли золото. Золото было настоящее. Повсюду в лавке стояли чаны, в чанах кипела жидкость разного цвета, жутко воняло кожей. Я зажала рот и нос ладонью, чтобы не задохнуться. В этом месте пахло смертью, все было связано со смертью.
Мать вышла с пакетом, за который так щедро заплатила. Это была отрава. На матери, несмотря на теплый вечер, было черное платье. Она носила его так, словно оно служило ей доспехами, щитом и мечом. Дождь смыл жуткий запах кожи. На мой день рождения мать испекла мне шоколадный торт с сахарными цветами. Она сказала: десять лет — особенный возраст для девочки, возраст, от которого зависит, как сложится ее дальнейшая жизнь. Для меня десять лет означало вот что: я не буду сидеть на скамейке и ждать, что случится дальше. Я никогда не буду обводить взглядом толпу в поисках того, кто меня спасет.