— Что, там что-нибудь случилось? — поинтересовалась Астрид, наполняя бокал Джулии.
— Да не особенно, — ответила Джулия. — Я ходила на кладбище, помянула маму, потом видела могилу Нильса Канта. Йерлоф почему-то хотел, чтобы я на нее посмотрела.
— А… ну да, та могила, — произнесла Астрид и подняла свой бокал.
— Я вот что никак не пойму, — сказала Джулия, — может, конечно, ты мне и не ответишь, но те немецкие солдаты, я имею в виду тех, которых убил Нильс Кант, — таких что, много на Эланде было?
— Вообще-то нет, насколько я знаю, — ответила Астрид. — Ну, человек сто, которым повезло живыми добраться до Швеции. Тогда их много от войны бежало, но по большей части они в Смоланде оказывались. Там не только немцы были. Немцы, те, понятно, хотели домой, в Германию, а вот с другими оказалось потруднее. Но тогда в Швеции все тряслись от страха перед Сталиным и слали их обратно в Советы. Трусливо и подло, по-моему. Ну ты же, наверное, про это читала?
— Да, кое-что, но это ведь все так давно было, — сказала Джулия.
Она поднапряглась и вытащила из школьных воспоминаний что-то насчет беженцев из России. Но тогда, когда она про них читала, ей было в общем-то наплевать как на историю Швеции, так и на историю Эланда.
— А что ты потом в Марнессе делала? — задала очередной вопрос Астрид.
— Ну… пообедала с полицейским, с Леннартом Хенрикссоном.
— А-а, понимаю, хороший малый. Такой, как надо.
Джулия кивнула.
— Ты с Леннартом про Нильса Канта говорила? — опять спросила Астрид.
Джулия помотала головой, потом подумала и ответила:
— Да нет, я просто ему сказала, что была на могиле Канта, а больше мы про это и не говорили.
— Ну и хорошо, а еще лучше его при Леннарте вообще не поминать, — сказала Астрид, — для него это больное место.
— Больное место? — спросила Джулия. — Это еще почему?
— Старая история, — проговорила Астрид и отпила из своего бокала. — Леннарт, он ведь сын Курта Хенрикссона.
Она со значением посмотрела на Джулию, как будто бы это что-то должно было ей объяснить. Но Джулия в ответ лишь недоуменно помотала головой.
— Ну и что? — спросила она.
— Констебль из Марнесса, — взялась разъяснять Астрид, — ну, сельский участковый, как их теперь называют.
— Ну и что тут особенного?
— Да как сказать… Курт Хенрикссон должен был арестовать Нильса Канта за убийство немцев, [46] — сказала Астрид.
Эланд, май 1945 года
Нильс Кант уродовал свой дробовик — он делал из него обрез. Он стоял, согнув спину, в душном дровяном сарае, забитом до потолка березовыми поленьями. Дрова были сложены неровно и, казалось, в любую секунду могли обрушиться и завалить Нильса. На широкой колоде лежала «хускварна» с почти отпиленными стволами; ногой он прижимал дробовик к колоде и орудовал ножовкой, держа ее двумя руками. Времени ушло довольно много, но дело продвигалось, хотя и медленно. Он почти справился со стволами и отвлекался только на то, чтобы отогнать мух, которых в сарае была целая куча; они настырно пытались сесть на его залитое потом лицо.
Снаружи, во дворе, все было тихо, как в могиле. Вера находилась в кухне и приводила в порядок рюкзак Нильса. Казалось, в самом воздухе, теплом, как летом, витало какое-то напряженное ожидание.
Нильс все пилил и пилил, и наконец полотно ножовки преодолело последний миллиметр стали, стволы поддались и упали на каменный пол сарая с коротким звонким металлическим бряцанием.
Нильс поднял их и засунул в щель в поленнице пониже, чтобы не было видно, а ножовку спрятал под колодой. Потом он достал из кармана два патрона и зарядил обрез.
Он вышел из сарая и пристроил оружие в тени, возле двери.
Он готов.
Четыре дня прошло после пальбы на пустоши, и теперь все в Стэнвике знали о том, что случилось. На всей первой полосе вчерашнего номера «Эландс-постен» крупными буквами было напечатано: «Немецкие солдаты найдены мертвыми — с ними расправились выстрелами из дробовика». Заголовок выглядел таким же броским, как и три года назад, когда немецкий бомбардировщик сбросил бомбы на лес возле Боргхольма.
Заголовки врут — Нильс ни с кем не расправлялся, он вступил в перестрелку с двумя солдатами и в итоге победил.
Но, похоже, все считали по-другому. Накануне вечером Нильсу довелось побывать в поселке. Точнее, он проходил по дороге мимо мельницы и заметил, как на него посмотрели мельники. Нильс ничего им не сказал, но прекрасно знал, что они шушукаются за его спиной. Слух пошел, точнее, рассказы, сплетни и домыслы о том, что случилось на пустоши, расходились, как круги по воде от брошенного камня.
Нильс вошел в дом. Вера стояла неподвижно у кухонного стола, повернувшись к нему спиной, и смотрела в окно на пустошь. Нильс видел, как она напряжена. Для того чтобы высказать свои собственные опасения, у Нильса слов тоже не нашлось.
— Хороший сегодня день, — только и сказал он, — время пришло.
Вера кивнула, по-прежнему не поворачиваясь. Рядом с ней на столе стояли его рюкзак и небольшая дорожная сумка. Нильс подошел и взял их. Все это стало для него почти невыносимо, он чувствовал, что если попытается сказать что-нибудь еще, то просто разрыдается, поэтому лучше было молчать. Нильс повернулся и направился к двери.
— Ты должен вернуться обратно, Нильс, — произнесла его мать охрипшим голосом.
Он кивнул, не уверенный, видела она это или нет, и потянулся к своей синей кепке, висевшей на вешалке возле двери. В кепке была припрятана наполненная коньяком фляжка. Он положил ее в рюкзак.
— Время, — тихо сказал Нильс.
В бумажнике в рюкзаке у него были деньги на побег. Кроме того, мать дала ему двадцать крупных купюр. И сейчас, плотно свернутые в трубочку, они лежали в заднем кармане брюк.
В дверях он все же обернулся. Его мать стояла в кухне, повернувшись в профиль, по-прежнему не глядя на него. Может быть, у нее не хватало духу взглянуть на него. Она сцепила руки перед собой; длинные белые ногти впились в ладони; крепко сжатые губы подрагивали.
— Я тебя люблю, мама, — произнес Нильс. — Я вернусь.
Потом он быстро вышел и спустился по каменным ступеням крыльца во двор. Он остановился только совсем ненадолго, лишь для того, чтобы забрать обрез, обогнул дом и пошел через ясеневую рощицу.