Вот и Рось, наконец. По левому её берегу тянется огромный, древний земляной вал, возведённый предками полян и деревлян ещё до обров, во времена старого Кия – если не ещё раньше. Вал служит службу по сей день – конница может взойти на этот берег в считаных местах. В устье Роси – Родень, капище Бога Богов.
За Росью уже свадеб не играют. Земля тут тучная, да уж больно небезопасная. Кое-где всё же засеяны поля – но и пашут, и жнут тут вполглаза. С оглядкой на степь. Готовясь, чуть что, бежать – под защиту Рось-реки и древнего вала. Из колков-рощиц да оврагов-яруг защита слабая. Старый мир печенегов с Киевом за правление Ольги обветшал-повытерся, и в прорехи нет-нет да прорвётся ватага молодых сорвиголов на долгоногих рысаках-аргамаках.
Это, конечно, не война. Это разбой, на который печенежская старшина глядит сквозь пальцы. Но селянину-то какая разница, разбойник или дружинник печенежского темника ударит его булавою, кистенем или чеканом и выпряжет из плуга конька? Ровно никакой…
Хотя напротив устья реки Сулы «скоморохи» повстречались с неожиданными путниками.
Это был обоз медоваров – в колках, оказывается, стояли колоды-ульи. Печенеги, ровно ничего не смысля в мёде и пчёлах, к ним не лазали, медведей в поле тоже не водилось, и пчёлы всё лето не знали горя, собирая обильную дань со степного многоцветья. Хозяева же выбирались за мёдом по осени, когда печенеги за своими стадами подавались на полдень, к Русскому морю или, самое близкое, к порогам. Варили мёд там же, закапывали выстаиваться в землю, а закопанное прошлой осенью выкапывали и везли на осеннюю ярмарку к Родню.
Возчики «скоморохов» встретили с ничуть не меньшим удивлением, хоть за песни и скрашивание привала у костра скупо, но поделились съестным припасом, благо уже следующую ночь собирались встретить в обжитых местах. Гусляра с учеником настоятельно уговаривали не ездить дальше – всё едино там жилья людского не сыщешь, – а лучше поворачивать с ними назад.
– Нечего вам там делать, в поле-то, – старшего возчика звали Нерадцем. То ли меткое прозвище, то ли оказавшееся вещим имя пришлось впору – за все время недолгого знакомства, с вечера, когда Боянов возок подкатил к кострам и телегам, и до завтрака, которым киевские путники и ехавшие в Родень гончары встречали новый день, Вольгость и впрямь не заметил, чтобы возчик хоть разок улыбнулся. – Никто и слушать вас не станет. Попадется печенег – не побрезгует седые патлы с башки дурной со шкурой отодрать. И себя, и мальчишку погубишь.
Вольгость рывком поднял голову – и чуть в голос не застонал с досады, ощутив короткое, легкое, но явственно запрещающее прикосновение Бояновой длани между лопатками.
– Ты б уж как-то поласковей, что ли, сынок, – безмятежно отозвался между тем на слова возчика гусляр. – Подобрей бы чего путникам пожелал бы…
– А чего тут, – тут Нерадец прервался, приняв от мальчишки, по лицу – близкого родича, не то сына, не то меньшого брата, корец с пахучим сбитнем, гулко хлебнул, зычно крякнул, рукавом утер с усов обильные крупные капли. – А чего тут желать-то? Я, старик, человек простой. Чего вижу, то и говорю.
«Тоже мне, певец печенежский, на что гляжу, про то пою», вертелось на языке у Верещаги, но он, в который уже раз, смолчал.
Боян только покачал печально головою, вытащил из рукава костяную, на печенежский лад, сопелку и заиграл на ней что-то пронзительно-тягучее.
«Медовар этот про печенегов болтает, я про певцов печенежских думаю, Вещий вот на ихний лад свистит – накличем, как пить дать, – размышлял про себя ученик Бояна. – Впрочем, мы ж их и ищем, так что оно и к лучшему – всё не в осенней степи за ними бегать».
За этими мыслями Вольгость не враз заметил перемены на лице возчика. Нерадец, сперва внимавший звукам печенежской дудки с сытым выражением превосходства, чуток отдающего скукой, вдруг распахнул прикрытые было тяжелые веки и напряженно замер, вытаращившись куда-то за плечо Бояна.
Уже накликали, что ли? Хотя если к ним сейчас ехали бы степняки, Вольгость бы ожидал увидеть в глазах Нерадца скорее страх, чем жадное изумление. А вернее сказать – и глаз не увидел бы, а увидел мелькающие пятки.
Остальные возчики выглядели так же – не дожевав, не допив, застыли, выпучив глаза за спины «скоморохам».
За спиною же вдруг раздались странные звуки – курлыканье, кудахтанье, хлопанье крыльев, шорох перьев, царапанье птичьих когтей о бока и крышки глиняных горшков. Верещага оглянулся, наконец, через плечо – и застыл не хуже Нерадца и его подручных.
Возы были погребены под невесть когда успевшей слететься пернатой тучей. Дикие голуби, рябчики, перепелки курлыкали, кулдыкали, кудахтали, расправляли хвосты, кланялись, прихорашивались, переступали с ноги на ногу.
Когда Вольгость обернулся к старшине медоваров, оторопь уже схлынула у того из небольших серых глаз. Теперь они вспыхнули жадным охотничьим пламенем. Растопыренные толстые пальцы медленно тянулись к кнутовищу, ноги столь же неторопливо разгибались. И прочие возчики тоже медленно поднимались, хватаясь кто за кнут, кто за оглоблю, кто за топорик, кто за обожженный кол.
Плотно сомкнув губы под встопорщившимися усами, Нерадец кинулся к возу, перепрыгнув через костер, чуть не задев посторонившегося Верещагу. Остальные возчики последовали примеру старшого – и только Боян продолжал монотонно насвистывать на костяной дудке.
Взвился кнут Нерадца, и вслед за ним поднялись в руках возчиков палки, батожки, колья, оглобли, топорики. И ударили по шевелящимся пернатым грудам.
Резко оборвался звук печенежской сопелки. А и не оборвался бы – кто б его услышал за треском горшков и журчанием льющегося на землю хмельного меда?
Птичьей стаи не было и следа.
Иной из возчиков в охотничьем исступлении успел и дважды ударить по горшкам – и замер, хлопая глазами, под яростную брань опомнившегося Нерадца.
Медовары переглядывались, чураясь, дико озирались по сторонам – не то ища следы так предательски сгинувшей из-под их ударов добычи, не то пытаясь понять, что это такое на них вообще нашло.
– Не всему, что видишь, верь, добрый человек, – раздался вдруг через испуганное бормотание, растерянную брань и просто сопение возчиков ясный голос гусляра. – Не всему, что видишь, верь.
Боян поднялся, похлопал по спине Вольгостя и направился к возу.
Верещага, забравшийся на передок воза – сзади уже устроился старый волхв, – испытывал огромное искушение оглянуться. Не то чтобы дружинник князя Святослава боялся, что медовары накинутся на них с наставником сзади – да даже если и кинутся, успеет услышать и развернуться. А вот полюбоваться, с каким лицом глядит им сейчас вслед самоуверенный старшина возчиков, хотелось – мочи не было!
В одном Нерадец не солгал – степь перед ними лежала пустой. День за днем правый берег Днепра оставался безлюдным. Ночи были всё холодней, по утрам на пожухшей траве блестел уже вместо росы иней. Ни звери, ни птицы особо не показывались – разве что высоко в небе торопились, обгоняя их воз, запоздалые пернатые странники.