Также на основании разбирательства Высокого суда вы, Маргарет фон Аусхазен, пфальцграфиня фон Шёнборн, Рудольф фон Аусхазен, герцог Райнский, и Гюнтер Вайзенборн, князь-епископ Кёльнский и герцог Вестфалии и Энгерна, бесспорно и несомненно обвиняетесь в вовлечении в грех еретичества слушателя университета Кёльна, Филиппа Шлага, а также в убийстве упомянутого слушателя университета Кёльна. Филипп Шлаг по завершении разбирательства признан околдованным и посмертно оправдан.
По всем вышеперечисленным причинам Высокий суд объявляет вас, Маргарет фон Аусхазен, пфальцграфиня фон Шёнборн, Рудольф фон Аусхазен, герцог Райнский, и Гюнтер Вайзенборн, князь-епископ Кёльнский и герцог Вестфалии и Энгерна, виновными во всех названных преступлениях.
Высокий суд, рассмотрев пункты обвинения и доказательства, представленные ему, вынес свой вердикт. Настоящим приговором вы будете преданы наиболее достойному и справедливому воздаянию в соответствии с установлениями закона.
Рудольф фон Аусхазен, герцог Райнский, обвиненный и осужденный по всем пунктам, приговаривается к истлеванию над углями, покуда душа не покинет его, после чего тело его будет сожжено и пепел его будет развеян за пределами города.
Гюнтер Вайзенборн, князь-епископ Кёльнский и герцог Вестфалии и Энгерна, обвиненный и осужденный по всем пунктам, приговаривается к сожжению без предварительного удушения, после чего пепел его будет развеян за пределами города.
Маргарет фон Аусхазен, пфальцграфиня фон Шёнборн, обвиненная и осужденная по всем пунктам, приговаривается к сожжению без предварительного удушения, после чего пепел ее будет развеян за пределами города.
Да будет это наставлением каждому и укреплением в вере и добропорядочности, для чего приговор зачитан при всеобщем собрании, с молитвой, дабы Господь и Пресвятая Дева Мария милостивы были к душам грешников, аминь».
* * *
Сегодня Кёльн был наполнен запахом зелени. Дождь так и не закончился, лишь превратился в постоянную капельную пелену, висящую в воздухе почти неподвижно, и солнце – это казалось выдуманным, ненастоящим – солнце по временам выступало с небес, невероятно жаркое в этом водяном окружении, распаривая ярко-зеленые от дождя листья. И Кёльн одуряюще пах зеленью – влажной, горячей, насыщенной. Кёльн плавал в запахе зелени, дождя и предощущения смерти…
Курт закрыл глаза, отвернувшись от окна, и тщательно, аккуратно оправил рубашку. Новая куртка лежала на окне; Керн даже не стал это обсуждать, не стал требовать написания запроса на возмещение ущерба, полученного при исполнении службы – просто заказал ее сам, за собственные деньги, и в тот же день Курт сжег старую, с порезанными рукавами и некогда распоротым воротником; черная кожа покрывалась прозрачными каплями, прилетающими из неподвижного воздуха – точно брызгами серебра, которое расплавил кто-то, а потом широким жестом расплескал…
Proba me Domine et tempta me ure renes meos et cor meum [205] …
Еcce excoxi te sed non quasi argentum elegi te in camino paupertatis [206] …
Курт вздрогнул, когда дверь за спиною растворилась – осторожно, тихо. Вздрогнул, хотя понял, не оборачиваясь, кто это.
– У студентов делают ставки, – голос Бруно был тихим и похожим на голос лекаря у постели умирающего. – Большинство уверено, что на площади тебя сегодня не будет.
– На что поставил ты? – уточнил Курт, и смех подопечного прозвучал, как скрип старых ворот заброшенной конюшни.
– На выигрыш, – откликнулся Бруно, тут же посерьезнев, и договорил спустя миг – почти утвердительно, почти не спрашивая: – Ты ведь не обязан там присутствовать.
– Не обязан, – согласился Курт, отошел от окна и уселся на постели у стены. – Но должен.
Подопечный не спросил «почему» или «зачем», просто прикрыл за собою дверь и медленно прошел в комнату, пристроившись на табурет у стола, глядя не на него, а в окно, на туманную взвесь в пропитанном зеленью воздухе.
– У меня спрашивают, – снова заговорил Бруно спустя минуту, – что это было – все это… Пока я с умным видом отвечаю, что не имею права раскрывать подобные сведения, хотя все, кажется, видят, что я сам ни черта не понимаю и не знаю. Я прав насчет сведений, или я могу задать этот вопрос тебе?
– Ты и без того поразительно долготерпеливо молчал, – кивнул Курт с бесцветной усмешкой. – Можешь задать вопрос.
– Так что это было? Освобождение Маргарет фон Шёнборн, ссора с Ланцем… все подстроено?
Курт не ответил, лишь кивнув – чуть заметно, и Бруно тяжело выдохнул, взъерошив волосы и опустив голову в ладони.
– А эта прочувствованная речь в коридоре Друденхауса… Тоже игра? – уточнил подопечный и, дождавшись очередного молчаливого кивка, понизил голос: – А в таком случае – что было бы, если бы я внял твоему «совету» и послал вашу Конгрегацию к черту? Только не так, как ты, а – искренне? Сейчас я был бы вместе с ними?
Курт ответил не сразу.
– Смотря насколько далеко ты зашел бы, – отозвался он, наконец, после полуминутного безмолвия, и тот нервно засмеялся, распрямившись. – Однако ведь этого не случилось, верно?
– Ты на это рассчитывал? Или…
– Нет, мне не было все равно, – мягко перебил Курт. – Я тебя хорошо узнал за этот год. Знал, что ты будешь делать и как думать.
– Даже вот так… Скажи мне тогда еще кое-что: к чему было разыгрывать передо мной все это? Я не спрашиваю о том, почему я не был в курсе; понимаю, на каких я тут правах и с каким доверием, но зачем вы устраивали эти представления в моем присутствии? Если ты, как говоришь, знал, что я не встану на твою сторону, что не ввяжусь во все это…
– Именно потому, – снова не дослушав, ответил Курт негромко, и Бруно умолк, непонимающе нахмурясь. Он вздохнул. – Я объясню. Primo: дело не в доверии, как его понимаешь ты. У меня была мысль посвятить тебя в происходящее… Да, была, – повторил он, встретив настороженный, недоверчивый взгляд подопечного. – Меня разубедили Дитрих и Вальтер. Не потому, что кто-то из них или я сам не верили тебе в том смысле, как ты подразумеваешь. Дело в другом. Невзирая на то, что у тебя уже был подобный опыт, я не был убежден в том, что ты сможешь притворяться должным образом.
– Опыт?
– Меня ты провел.
Бруно метнул на него напряженный взгляд, однако на этот раз смолчал, быть может, удивленный тем, насколько теперь это было упомянуто спокойно и почти безмятежно.
– Тем не менее, – продолжал Курт, – как верно заметил Дитрих, ты играл в целом пару-тройку дней, к тому же – я вполне отдаю себе отчет в том, что тебе-то удалось надуть всего лишь меня, id est [207] – зеленого юнца, выпускника, полного идеалов, самомнения и прочих мешающих работать мелочей. И даже при этом за минуту до твоего удара я засомневался, а за несколько секунд был уже почти уверен в том, что что-то не так; и не будь я уже настолько вымотан – был бы готов к подобному повороту дела. Именно потому твое участие в операции и было отклонено – по недостатку способностей лицедея. В собственных возможностях у меня тоже были сомнения, однако в этом вопросе выбора уже не было… Но и – secundo! – твоя помощь в этом деле мне тоже была нужна.