– В какой Конгрегации?
– Для верной католички вопрос довольно странный, – усмехнулся Курт, вытягивая за цепочку медальон и чувствуя, что скатывается в мрачное, глубокое злорадство при виде ее ужаса, но не имея сил с этим бороться. – Уйдя из вашего гостеприимного дома, я угодил в руки Инквизиции, которая (вот парадокс) отнеслась ко мне куда приветливей вас, моя милая добрая тетушка.
– Ой, Господи, – проронила та, снова попытавшись улыбнуться, и улыбка эта была похожа на гримасу удавленника, – надо же… Господи, я за тебя так рада, я так рада, что ты зашел ко мне, я всегда знала, что ты добьешься в жизни…
– Хватит, – оборвал Курт, понимая, что этот короткий мимолетный разговор надо закончить как можно скорее, пока его совершенно не снесло в ожесточенное измывательство. – Вот вам еще одна причина, по которой я пришел сюда. Вскоре, по многим обстоятельствам, вы обо мне услышали бы, рано или поздно догадались бы, кто я, а ввиду вашего нынешнего положения призадумались бы над тем, что состоите в довольно выгодном родстве. Так вот, тетя, дабы мне не приходилось грубить вам на глазах всего Друденхауса, куда вы бы вскоре явились, чтобы восстановить отношения, которых, к слову, никогда и не бывало, я выскажу вам все сейчас. Когда-то я вам был не нужен; теперь вы не нужны мне. По христианским заповедям и согласно должности я должен вас простить – и я прощаю. Venia est poenae meritae remissio; знаете, что это значит? «Прощение есть отпущение заслуженной кары». Свою кару за жестокосердие вы получили свыше, поэтому я отступаю. С моей стороны вам ничего не грозит. Но видеть вас я не желаю. Не желаю слышать, как вы за меня рады, как важно кровное родство и восстановление семьи, не желаю видеть, как вы передо мной стелетесь в надежде на покровительство. Если вы подойдете ко мне на улице, если явитесь к месту службы, если заговорите со мной не по делу… – Курт помолчал, ощущая настоящую злость, которая, как оказалось, не ушла с годами, и договорил уже чуть спокойнее: – Вот тогда я припомню все. И… Как вы там сказали, тетушка? «Что такое Конгрегация»? Просто преступное неведение, не находите?
– Я не говорила такого! – возмутилась старуха с дрожью, и Курт усмехнулся:
– Разве? А я это слышал. Так вот, чтобы я об этом забыл, не забудьте вы то, что я сказал. Не желаю видеть вас, слышать о вас. И если я узнаю, что вы рассказываете о нашем родстве своим соседям – я снова к вам приду, но уже не столь благостно настроенным. Прощайте.
Ответа, если он был, Курт не дождался – торопливо вышел на улицу, закрыв за собою дверь и стараясь дышать спокойно. За все сказанное сейчас было почти совестно – это отдавало выходкой мальчишеской, не приличествующей следователю Конгрегации, да и вовсе мерзкой, однако вместе с тем ощущалось сумрачное удовлетворение, пролившееся на душу бальзамом…
– Что это?
Голос подопечного вернул к реальности, выдернув из мира прошлого вместе со всей его болью, ненавистью и безысходностью; Курт встряхнул головой, обернувшись на приземистый домик, и отозвался – негромко и уже почти спокойно:
– Лавка пекаря. Была.
– Ах, вот оно что, – протянул тот, косясь на дверь, и неуверенно усмехнулся: – Навестил родню?
Он не ответил, обратясь к Бруно спиной и глядя в сторону, где виднелась крыша Кёльнского собора.
– Родню?.. – повторил Курт тихо. – Нет, родни я пока не навещал.
Когда, развернувшись на месте, он все тем же решительным шагом двинулся прочь, Бруно, нагнав его бегом, тронул за плечо – настойчиво, но с опаской.
– Слушай, – наставительно сказал подопечный, пойдя рядом, – я, конечно, не хотел бы лезть в твою работу, однако же ты уже почти час шатаешься по городу; боюсь ошибиться, но, по-моему, тебя ждут в другом месте.
– Подождут, – только и бросил он только, ускоряя шаг.
– Да что с тобой сегодня?
Курт промолчал. Что с ним творится сегодня, он не мог понять и сам, не мог понять, почему вдруг так явственно всплыло в памяти все то, что, казалось, умерло, прошло бесследно. То ли дело было в случившемся сегодня, и он желал убедиться в том, что мир, где он оказался, есть его мир, и дело, которое он вершит, верное, нужное, правильное, и все, что осталось по ту сторону, не имеет с ним ничего общего; то ли попросту было это извращенным самоистязанием, дающим ему понять, что на самом деле он одинок, невзирая на колоссальную, великую и огромную Систему, частью которой считал себя до сих пор. Возможно, дело было в этих косых взглядах, окружавших его везде, и среди своих, и среди чужих, и надо было, обязательно было необходимо убедиться, что не это важно – не люди, не взгляды, не шепот за спиной или неприкрытые обвинения в лицо, что важным является что-то другое, что непременно надо увидеть и понять…
– Ты уверен, что тебе сюда? – хмуро справился Бруно, когда его нога ступила на кёльнское кладбище у крохотной церквушки. – Местечко присматриваешь? Так это бедняцкая окраина, тебе надо ближе к церкви.
– Я пришел, куда нужно, – проигнорировав глумливый тон подопечного, отозвался Курт, замедлив шаг и осматриваясь.
– Кто здесь похоронен? – убавив насмешку, спросил Бруно; он повел рукой в сторону:
– Где-то здесь… не знаю, где… двое мальчишек, моих бывших пособников. А, как ты верно заметил, ближе к стенам церкви, тоже неизвестно, где и под какими именами… меня это тогда не интересовало… двое горожан. Четверо, на чьем примере я убедился, как легко умирает человек. Мое прошлое здесь похоронено, Бруно; похоронено, но – порой встает из могилы и бродит за мной, как призрак. И портит мне кровь… Подожди здесь, – оборвал он сам себя, придержав подопечного за плечо и остановив. – Я ненадолго.
Курт шел неспешно, но не оттого, что не мог припомнить места – память была удивительно, неправдоподобно отчетливой, и место, когда-то бывшее невысоким холмиком, он нашел сразу, без колебаний отличив от многих других. Остановившись, он медленно присел на корточки, упершись в землю коленом, минуту сидя молча и неподвижно, и, наконец, вздохнул:
– Привет, пап. Это я.
Выслушав в ответ молчание – могильное, подумалось с невеселой усмешкой, Курт тихо улыбнулся:
– Забавно. Сюда ведь приходить было не обязательно, можно всего лишь подумать о ком-то, и этого довольно, однако же – я здесь, сижу перед осевшей горкой и говорю с травой. Но, знаешь, после того, как меня занесло к тетке, не придти сюда было бы верхом непочтительности. Что интересно: я ведь тебя не помню. Совершенно. И мамы не помню. Помню, что вы были, а лиц в памяти нет, хотя все остальное осталось; почему? Может, хотел забыть?.. Ведь я злился на тебя тогда, даже на погребении не появился. Вообще, согласись, пап, с твоей стороны это было весьма безответственно – вот так меня бросить; если б не это, может, все сложилось бы иначе… Даже не знаю, хорошо это было бы или плохо. Я обеспечен будущим, имею уверенное настоящее, и, выходит, должен быть благодарен своему прошлому – и тебе за твою слабость, и тетке за ее мерзость. Не окажись я в ее доме, не попади на улицу… – приняв еще минуту ответной тишины, Курт, посерьезнев, отвернулся, глядя на стену церкви вдалеке. – Не могу тебя понять. Стараюсь, а не могу. У тебя оставался сын, а ты так страдал об умершей жене, что забросил его, погрузившись в свой мир – с дурманом, болью… чем еще? Любовью? Это из-за нее все вот это – вплоть до ненависти к жизни? Она стоит всего этого?