Мечеслав не знал, что спешит зря.
У чужаков было время убраться. Бессон, сын Лисы, бывшей вдовы Лунихи, и пасынок кузнеца Зычко, двигался не быстро, не прямой дорогой, а после ещё и пролежал полночи, ослабев от потери крови.
У сосны – той самой, с которой его год и пару месяцев назад приветила бранью и объедками склочница-белка, Мечеслав спешился, резвым соболем соскочив с коня. Хоть в груди и кипела ярость – а в одиночку нападать на отряд хазар в седле он всё ж не стал бы. Вытянул из тула стрелу, уложил на тетиву боевого лука. Тихим свистом подал приказ Руде – «рядом!». Верный пёс заскользил обок хозяина бесшумной тенью, дыбя шерсть на загривке и молча скалясь. Не дивно – запах крови и гари Мечеслав различал и отсюда. Слишком знакомый запах для вятича. И Мечеслав двинулся по дуге в обход села – своего села… от этой мысли хотелось топорщить шерсть на загривке и скалить клыки, как Руда.
Это моё село.
Это мои люди…
Вы зря пришли сюда, чужаки.
Некоторый опыт в разорении сёл лесовиков у них уже был. И все они знали, что, какого бы племени люди ни жили в лесном посёлке, самое первое дело – отрезать их как раз от леса. Иначе не просто не поймаешь потом беглецов в чаще, но и оставишь за спиною привычных таиться между стволов и красться по лесным тропкам мстителей. Посему, разведав расположение села, половину спешившимися отправляли в лес – когда конные загонщики ринутся на жилища лесовиков, встречать бегущих. Будь это настоящий, большой воинский отряд – могли б позволить себе жребий, а так – вожак отправил вдоль опушки тех, кто уже воевал в лесах или сам был родом из не совсем голых мест.
В ту ночь у куч, в которых жгли уголь, опять сидел Живко. Угревшись в тепле, исходившем от тлеющего под грудами дёрна дерева, сын кузнеца – уже не младший, Лиса недавно родила Зычко младшенького, в придачу к приведённым ею в дом детям покойника Луня, близнецам Бессону с Недрёмой да маленькой Журавке. Живко нежданно-негаданно в один день стал из младшего в семействе старшим после родителей – сестра ушла в чужой дом, а рядом с ним объявились восторженно глядящие ему – старшему! Сыну кузнеца! – в рот и ходящие за ним двумя хвостами младшие братья да едва учащаяся говорить сестричка. Живко построжел, ещё меньше стал тратить времени на игры со сверстниками на деревенской улице, больше проводил дни, если не помогая отцу в кузне и при угольных кучах, так при новых родичах, утирая носы, уча уму-разуму, иной раз и наказывая. Мачеха-Лиса, с которою он, как ни дико было год назад такое подумать, быстро свыкся, нарадоваться не могла на такого помощника.
Но иногда всё же сопливые родичи утомляли Живко – и если в такой день его посылал к угольным кучам отец, Живко исполнял распоряжение кузнеца с радостью. Ворошил угли, зевал, глядел на звёзды – так и проводил время. Поляны, где жгли уголь, сторонился и лесной зверь, и зимний мороз. Живко привык ночи напролёт клевать носом, а то и вовсе придрёмывать. Придремал и на этот раз – и медный звяк, сорвавшийся со сбруи одного из чужаков, расслышал мало не вплотную. Насторожился. Мучительно выдираясь из дремоты, прислушался – и понял, что лес вокруг полон чужими людьми. Скрип кожаных ремней, позвякивание медного и железного убранства, хруст веток под ногою, шорох веревок из конского волоса, вздохи охотников, а то и негромкие переговоры на чужом наречии прорастали сквозь лесную тишь и слева, и справа от парнишки. Прорастали – и двигались дальше.
К селу.
И надо всего-то навсего было – не шевелиться. Замереть в слившемся с лесом шалашике-землянке. Как оставшийся без матери зайчонок вжимается в траву, по которой скользит без шороха тень острых крыльев хищной птицы. Пришедшая по их души беда прошла бы мимо него.
Мимо.
К отцу. К нелюбимой мачехе, которую то и дело тянуло назвать по-старому Лунихой, и уж вовсе не тянуло, как ласково предлагала она сама, называть матушкой. К надоедам-близнецам и их писклявой сестрёнке. К собственной дуре-сестре с её женишком, которого Живко невзлюбил пуще медвяно-липкой мачехи.
Кто бы осудил?
Кто бы смог осудить, кто б узнал-то?
Живко всхлипнул в рукав, которым зажимал рот.
Поднялся на ноги.
Хитрого языка пересвистов, на котором лесные воины только что песен не пели и басен не рассказывали, Живко не выучил. Но просто свистнуть – долго, переливчато, тревожно, вспарывая серую тишь предрассветья – он смог.
И звонко, на весь лес крикнуть «Тревооо!..» он смог.
И упал в траву и подлесок лицом от страшного толчка в спину.
Успел встать. Удивиться, чем таким спина цепляется за кусты. Почувствовал боль – дышать стало больно. От внезапного удушья повело на толстый ствол тополя. Опёрся рукою. Провёл другой по груди – и ладонь испачкалась в маслянисто-тёплом. Перед тем, как наткнуться на пропоровший рубаху наконечник.
Не болью, не страхом полыхнуло в грудь – гневом.
В спину?! Трусы!
Десятилетний мальчишка повернулся и слепо пошёл – прямо на охотника за людьми. И заросший щетиной степняк, в боевом кафтане стеганой кожи, с рогатым луком в руках, шарахнулся от него – пробитого навылет стрелою, сжимающего худые кулачонки, забывшего даже смешной куцый ножик потянуть из кожаного чехла.
Лесная земля рванулась, полетела куда-то, ласково подхватив обессилевшее тело. Мимо и тревожного крика со стороны деревни, и рванувшегося со всех сторон жадного вопля «Харрррр, харррр!».
Не врасплох. Не успеете теперь. Не взяли.
И пробитое криками и ударами тетив утро рухнуло куда-то вниз. Мимо Живко.
Вскоре Мечеслав понял, что таится напрасно. Те, кто приходил в его село, ушли. Никто не возился над трупами, не крутил руки пленным. Не переступали с копыта на копыто кони, которых навьючивали награбленным. Избы кое-где ещё горели, потрескивая.
На улицах лежали тела. Мужики. Женщины в возрасте. Старухи со стариками. Младенцы с кровавыми ошметками на месте головёнок – у стен и под заборами. Дико и страшно – для него, уже знавшего, что такое смерть друзей, даже для него – было видеть сейчас эти застывшие лица. Лица, которые он помнил живыми.
Вот этот, смешной – Мшеница. Худое остренькое лицо свело яростью.
Да. Не только болью. Не страхом. В жилистых руках стиснуто селянское оружие – обожженный кол. Кол заляпан в крови. Смешной мужичок успел напоследок расплатиться – за себя, за родных, за своё село.
Худыка с двумя младшими сыновьями лежит в своем дворе. Так и не успели собраться вместе, в стену. Топор. Вилы. И обожженный кол.
Только нет времени смотреть. Там и здесь, в охваченных огнем хлевах и клетях ещё ревёт скотина. Мечеслав бегает по селу. Тушить – ни времени, ни сил на всё это пламя. Только распахивать загородки – и отскакивать в сторону, чтоб не сбили с ног перепуганные свиньи, козы, коровы.