— И где же эти люди? Разбежались, как только мерзавец отдал концы!
— Полиция их разыщет. Они, должно быть, из Мосаги… Или из Арресифе… Мы все их видели. Они, скорее всего, дружки…
— Да, дружки! Все они одинаковы и добивались одного и того же! Я даже не знаю, чей был нож, то ли убитого, то ли одного из них. Было так темно!
— Нож был убитого, — уверенно заявил Себастьян. — Ты сам так сказал, помнишь? «Я схватил его за запястье, вывернул руку и проткнул его собственным ножом…» То были твои слова.
Асдрубаль задумался, глядя в сторону маяка Исла-де-Лобос, лучи которого блеснули последний раз и исчезли за западным мысом. Он пытался вспомнить в подробностях то, что случилось каких-то четыре часа тому назад.
— Он был такой хлипкий, — пробормотал он. — Худой и слабый, а запястье его было едва ли толще нашего якорного каната… Я чуть было не сломал его. — Он потряс головой, отгоняя охватившие его мысли. — Зачем он вытащил нож? — произнес он жалостливо. — Если бы не нож, все было бы по-другому.
Себастьяну Пердомо не нужно было смотреть на своего брата, чтобы увериться в правдивости его слов. Тот городской мальчишка привык к книгам и безделью и знать ничего не знал о тяжелом, изматывающем каждодневном труде. Его хрупкие кости раскрошились бы под руками Асдрубаля Марадентро словно мел. И ничего, что Асдрубаль был в их роду самым низкорослым. Когда дело доходило до того, чтобы вытащить баркас на берег или одним махом поднять ящик, до краев наполненный рыбой, он единственный мог посоревноваться в этом с гигантом Абелаем.
Себастьян и Айза, без сомнения, пошли в мать, изящную уроженку острова Тенерифе. Асдрубаль же был Пердомо до мозга костей, от своих предков он унаследовал оливкового цвета кожу, непослушные волосы, бычий торс и стальные мускулы.
Все считали Асдрубаля человеком страшным и полагали, что в потасовках ему нет равных. Достаточно лишь вспомнить, как он оторвал от земли и подбросил в воздух того здоровяка из Тегисы, а ведь в нем было не меньше ста двадцати килограммов. А такому доходяге, каким был погибший, он и вовсе мог с одного маха переломить хребет.
— Зачем он вытащил нож? — повторил Асдрубаль и с тоской посмотрел на брата.
— Потому что был слабаком и струсил…
— Я не хотел ему зла, — сказал Асдрубаль. — Я только хотел, чтобы они ушли… Чтобы оставили в покое Айзу.
— Он решился на низкое дело, а значит, был отчаянным трусом.
— Айза так испугалась… Точно так же, как и в ту ночь, когда увидела во сне, как тонет «Тимафайа».
— Он заслужил смерть. Они все ее заслужили. Всех троих следовало бы прирезать, как свиней, лишь за одни непристойные мысли о нашей сестре.
— Не говори так! — оборвал брата Асдрубаль. — Такая страшная смерть… Он лежал на земле и даже пошевелиться не мог, и только открывал и закрывал рот, словно выброшенная на берег рыба… Он смотрел прямо на меня, а тело его в это время била страшная дрожь. Он дрожал, ибо знал, что уже мертв. И он все дрожал и дрожал, отчего еще сильнее походил на рыбу, бьющуюся на дне лодки в отчаянной попытке спрыгнуть в воду… На какой-то миг мне показалось, что вот сейчас у него появится рыбий хвост… Он ударит им раз, другой — и все-таки спрыгнет за борт, вернется к жизни. Как бы я хотел, чтобы жизнь все-таки вернулась к нему!
— Дело сделано! Забудь об этом!
— Ты ведь знаешь, что я никогда не смогу этого забыть… То, что произошло этой ночью, навсегда останется с нами, брат, образ покойника будет преследовать нас до самой смерти. Уж в этом-то ты можешь быть уверен.
Себастьян Пердомо не стал отвечать, сосредоточив все свое внимание на зарифлении паруса. Сейчас, чтобы благополучно подогнать баркас к небольшому молу, служащему волнорезом и причалом одновременно, ему приходилось маневрировать в полной темноте.
Асдрубаль схватил носовой конец и спрыгнул на берег с ловкостью, свойственной человеку, проведшему всю свою жизнь в отчаянных схватках с морем. Босыми ногами он уперся в мокрый, скользкий камень скалы, словно на пальцах его вместо ногтей росли изогнутые острые когти. Затем он одною рукою перехватил переданный братом тяжелый мешок, швырнул его на землю и, слегка подавшись вперед, умоляюще произнес:
— Позаботься об Айзе! Ты ведь знаешь, какого она натерпелась страху.
Себастьян молча кивнул. А потом он недвижно стоял на носу баркаса и смотрел, как его брат медленно исчезает в темноте, направляясь в сторону маяка.
* * *
Дон Матиас Кинтеро всем сердцем любил невысокую, слабую здоровьем женщину, у которой едва нашлось сил произвести на свет немощного, ей под стать, малыша. Роды окончательно истощили ее, и она оставила этот мир. Душа ее, должно быть, походила на птицу: долго, очень долго она пыталась вырваться из гнезда и подняться в небо, и наконец-то ей это удалось.
Капитан Кинтеро нашел утешение в тщедушном заморыше, которого оставила ему на память жена. Сын был его единственной радостью, и он тратил все силы на то, чтобы поднять его на ноги. В остальном жизнь его текла размеренно и однообразно. Он в одиночку накачивался лучшим вином со своих виноградников, играл в домино и позволял один раз в неделю своей худющей ключнице Рохелии, которую все звали Ель-Гирре, делать себе минет, благодаря чему снимал сексуальное напряжение до следующей субботы.
Оставалось лишь удивляться переменам, произошедшим в жизни этого тщеславного и могущественного человека, привыкшего красоваться в увешанной наградами военной форме. В свое время дон Матиас Кинтеро, благодаря своему другу, могущественному генералу Окампо, многого достиг и был в Мадриде не последним человеком. Однако и сын, и виноградники требовали все больше и больше его внимания. Потом умер Окампо, Германия проиграла войну, и дон Кинтеро понял, что время его подошло к концу. Он понял, что состариться ему суждено в деревне, наблюдая, как год за годом разрастаются его и без того немалые владения. Понял и смирился. К тому же на Лансароте он по-прежнему оставался всемогущим доном Матиасом, люди уважали и боялись его независимо от того, завладеет ли Окампо министерским креслом или умрет.
И там был его сын, слабый мальчик, который не перенес бы тяжелого мадридского климата.
Сын… который теперь мертв.
Ему сообщили о произошедшем, когда он находился в казино. В тот миг его голова была затуманена вином и сигарным дымом, а партия в «чамела» [6] была в самом разгаре. Вначале ему показалось, что все происходящее — сон, что кто-то рассказывает содержание фильма, увиденного в поселке, или пересказывает бредни местного безумца.
«Его не могут убить. Это — все, что у меня есть», — говорят, что услышав новость, он произнес именно эти слова.