— Потому что это наша земля. И она прекрасна.
— Ну что же в ней прекрасного? Разве она лучше вечнозеленых лесов или полей, по которым текут настоящие реки с пресной водой? Скажи мне, сколько раз ты по-настоящему могла помыться? Думаю, что ни разу. Нам достаточно лишь перебраться на соседний остров Тенерифе, чтобы насладиться огромными лесами, дождем, родниками и даже снегом. Разве все это не лучше пересохшего куска земли? Этих скал и этих голых вулканов?
Айза Пердомо часто вспоминала те дни, когда бывала с матерью на Тенерифе; вспомнила нежный дождь в Ла-Лагуна, буйные леса в Монте-де-Есперанса, белый сияющий снег на склонах Тейде, холодные источники, чья вода стремительным потоком бежит между скал. Вспомнила цветы и изумрудную зелень долины Оротава, где тут и там встречаются банановые плантации, протянувшиеся от моря до подножия самого огромного вулкана… Вспомнила и наконец медленно, но очень уверенно покачала головой:
— Нет… Это не так.
— Дерьмовщина! — воскликнул Руфо Гера. — Почему мы — лансаротеньос — рождаемся такими глупыми? Почему?
* * *
Караван верблюдов — одногорбых дромадеров, привезенных из пустыни Сахара, — не торопясь, спускался из живописной деревушки Фемес, примостившейся между двумя горами и будто выглядывавшей из-за склона, чтобы убедиться, что Исла-де-Лобос и Фуэртевентура остались на том же самом месте, где стояли раньше, а не ушли вглубь океана. Медлительные и усталые животные с отрешенным видом двигались так, будто боялись раздавить воображаемые яйца, оказавшиеся на извилистых тропах из камня и лавы.
Каждое животное несло на своей спине два довольно больших бочонка, а повод каждого верблюда был привязан к хвосту впереди идущего. В то время как мальчик-проводник нервно подхлестывал первого, трем женщинам было поручено подгонять остальных и следить за тем, чтобы кто-то из животных не начал кусаться или не лягнул другого.
Дело оказалось не из простых, ибо на то, чтобы подняться на гору, набрать воды и вернуться, каждый раз рискуя сорваться в пропасть и сломать себе шею, уходило не меньше четырех часов. И мальчик, и женщины были измучены палящим солнцем, грозящим сжечь все, до чего только могли дотянуться его лучи, они устали бороться с порывами ветра, легко преодолевающего расстояние в тысячу километров над морем и не встречающего на своем пути ни единого препятствия до тех пор, пока с размаху не влетит в горную цепь, где несчастные проводники всеми силами старались доставить воду в изнывающий от жажды поселок.
Люди хранили молчание, изредка прерываемое лишь криками в адрес упрямых животных. Они понимали, что эта тяжелая работа — кара, которую наложил на них Господь за упрямство, за то, что они, не желая оставлять остров, продолжают цепляться за голые скалы и свои нищенские дома.
Пять лет назад верблюдов заменил трясущийся на ухабах и жутко скрипящий грузовик. Он доставлял воду из Арресифе, каждый раз каким-то чудом преодолевая каменистую дорогу, идущую от Рубикона, однако местные жители издавна были привычны к тому, что машина могла в один прекрасный день просто не прийти, и тогда баки оказывались пустыми и в селении не оставалось воды даже на то, чтобы доварить черне. Тогда женщины снова запрягали верблюдов и, палками заставляя их подняться, отправлялись в Фемес.
Дромадеры в качестве тягловой силы заменяли мулов, ослов и лошадей во время пахоты или молотьбы зерна на току и даже придавали пустынному пейзажу некий африканский шарм, благодаря чему у многих складывалось ощущение, будто Лансароте — это всего лишь кусочек пустыни, много миллионов лет назад оторвавшийся от материка.
Удобно устроившись в тени навеса и наблюдая в свою неизменную подзорную трубу за спускающимся с горы караваном, Дамиан Сентено вспомнил проведенные в Марокко годы и попытался найти отличия между измученными женщинами в черных одеждах и широкополых соломенных сомбреро и бедуинками в синих накидках или берберами с Атласских гор. Поразмыслив еще немного, он вынужден был в очередной раз признать, что судьба свела его с людьми, немало выстрадавшими и закаленными в боях со стихиями и жизненными невзгодами. Веками они вгрызались в бесплодные камни и отнимали пищу у моря. Эти люди с легкостью мирились со своей тяжелой жизнью, ибо никогда не знали другой.
Жители Плайа-Бланка, казалось, не замечали ни его угроз, ни решительных действий, и их бескрайняя невозмутимость начала уже выводить его из себя. Сентено постепенно осознавал, что он для островитян всего лишь небольшая неприятность в череде многих и многих бед, которые они претерпевали от начала времен, и с таким же смирением, с каким они принимали жестокие порывы ветра, засухи и штормы, они примут все его дела и поступки.
Вот уже целую неделю, как в селении ничего не происходило. Жители укрылись в своих домах и были намерены сидеть там до тех пор, пока чужакам не надоест бродить по пустым улицам или сидеть на крыше дома Сеньи Флориды и они не уберутся восвояси. На дверях таверны висел замок, а большинство баркасов стояли на якоре в пятидесяти метрах от берега. Если бы не караван верблюдов, покачивающихся под тяжестью бурдюков с водой и медленно сползающих с горы, рыбаков, с рассветом проскальзывающих к морю и выходящих на промысел, да женщин, детей и стариков, украдкой подглядывающих за чужаками в окна, Плайа-Бланка можно было бы принять за город-призрак.
И главное, вот уже три дня, как не было вестей от Дионисио и Мильмуертеса, отправившихся в злые земли Ада Тимафайа. Дамиан Сентено, хорошо знавший своих людей, понимал, что те начали терять терпение: охота уже не увлекала их с прежней силой, а жизнь, в которой были лишь карты, пляжи, купание да рыбная ловля, совсем им не подходила.
Они были людьми действия, привыкшими к вину, потасовкам, грубым развлечениям, вечному шуму и женщинам, а посему тишина и спокойствие поселка их нервировали, и он не единожды уже был вынужден вмешиваться в назревавшие потасовки, дабы не допустить очередной кровавой драки.
Однажды утром Пако — цыган из Алманзоры, на которого Сентено привык рассчитывать даже в самых безнадежных делах, — проснулся, встав с левой ноги, принюхался, словно гончий пес, затем заявил, что в доме воняет, и, собрав свой небольшой чемоданчик, направился к двери.
— Почему?
— До того как стать легионером, я был бандерильеро в квадрильи Рафаеля Ель-Гальо. У него я научился одной вещи: когда внутренний голос велит тебе не соваться вперед быка, не вступать в сделку или не спать с женщиной, то слушайся его, слушайся и беги прочь. Быков, сделок и женщин в твоей жизни будет еще много, ты же в этом мире уже не повторишься.
— И чего ты боишься? — задал вопрос Дамиан Сентено. — Вшивых рыбаков?
— Нет. И ты это знаешь. Я могу испугаться сам, но напугать меня никто не может, — ответил цыган. — На этот раз я испугался сам. На этом острове есть что-то… И это что-то стоит выше дона Матиаса Кинтеро, а он даже в Мадриде считается важной персоной. И не спрашивай меня ни о чем: если бы я знал, что это, я бы обязательно тебе сказал. Но я предчувствую недоброе, и этого мне достаточно. Пока, сержант! — добавил он. — Ты ничего мне не должен, так же как и я не должен тебе. Но ты вспомнил обо мне, когда наклюнулось это дельце, потому в благодарность я дам тебе добрый совет — беги отсюда, линяй, пока не стало слишком поздно.