Хорошо сказано, нужно запомнить, пригодится, когда сяду писать новую трагедию. Так-так, иных уже проняло. Тебя, толстуха с глазами на мокром месте. Губы дрожат — вот-вот разрыдаешься. Заметил я, как ты, потвора, вздрогнула, когда малютка упомянула пост.
А ты, мрачная с лицом обезображенным? Ты чем грешна? Близехонько стоишь к своей пригожей соседке, в полумраке тянешься к ее ручке. Слушаешь меня, а сама на нее поглядываешь, почти невольно, аки скупец на злато свое.
А ты… Да, ты, за колонной! Точно робкая кобыла, возводишь глаза к небу, а губы ходят ходуном. Безмолвно взываешь ко мне, стиснула пальцами грудь. Каждое слово мое наполняет тебя негой и страхом. Знаю, о чем ты мечтаешь, о самоистязании. Как исступленно упивалась бы ты сперва болью, потом покаянием.
А ты? Дыхание сбилось, щеки горят явно не от праведного пыла. Моя первая последовательница не сводит с меня глаз, протягивает ко мне руки. «Одно прикосновение, — молит она, — один-единственный взгляд, и стану тебе рабою». Не так скоро, милая. Поиграем еще: я нахмурюсь, чтобы померкло пламя свечей, потом ниспошлю луч надежды на спасение — смягчу голос в ласкающем слух монологе.
— Но милость Господня, как и гнев Его, бесконечна. Одна заблудшая овца, вернувшаяся в стадо, Ему дороже многих послушных. — Чушь несусветная! По опыту знаю, за все свои терзания заблудшая овца попадет прямиком на воскресный стол. — Сказано в «Книге пророка Иеремии»: «Возвратитесь, дети-отступники… Потому что Я сочетался с вами… и приведу вас на Сион» [17] .
На миг обращаю взор к своей последовательнице. Дыхание сбилось окончательно — еще немного, и она лишится чувств.
Первое действие окончено. Набросал им избитых фраз, аки манны небесной, а теперь антракт, пусть усваивают. Я показал, что могу быть и суровым, и ласковым. Теперь покачнусь, поднесу руку к глазам, устал, дескать, притомился в долгой дороге, человеческие слабости мне не чужды. Ретивая сестра — Альфонсина вроде бы — тотчас протягивает руку, по-собачьи заглядывает в глаза. Я тихонько отстраняюсь. Никаких фамильярностей, милочка! По крайней мере, пока.
Лемерль! Я тотчас узнала его стиль — лицедей, проповедник и уличный торговец непостижимым образом слились в одном человеке. И маскировка очень в его манере. Я заглянула ему в глаза. Этот выразительный блеск мне хорошо знаком, Лемерль словно хотел разделить со мной свой успех. Сперва я удивилась, что он меня не выдал.
А потом поняла: мне отводилась роль восхищенного зрителя или критика. Что толку распинаться, если некому оценить дерзновенность его самозванства? Только сей раз я под его дудку не пляшу. От послеобеденной работы на солончаках не отвертеться, но едва получится улизнуть — мы с Флер убегаем. Снедь возьму на кухне, а деньги… У сестер воровать не след, но в подвальной кладовке хранится сундучок с монастырской казной. Замок на двери кладовки давным-давно сломался, но его так и не заменили. Покойная мать настоятельница простодушно полагала, что от воровства лучше всего защищает доверие, и за пять лет в монастыре не припомню, чтобы кто-то украл хоть монетку. Впрочем, к чему монахине деньги? Все необходимое здесь есть.
Лемерль покинул часовню, а мы вернулись к своим обязанностям, встревоженные и напуганные. Этого он наверняка и добивался. На пороге часовни он лукаво на меня взглянул: ну, мол, подойди. Я не отреагировала, а Лемерль, к счастью, не настаивал. Юная настоятельница отправилась обследовать свои скромные владения, Клемента — к лошадям, Альфонсина — устраивать нового духовника в сторожке, Антуана — на кухню готовить ужин, а я — искать дочку.
Флер сидела в амбаре и играла с кошкой, одной из тех, что кормила Антуана. Я коротко и ясно велела ей до вечера не попадаться сестрам на глаза, ждать меня в дортуаре и до моего возвращения ни с кем не разговаривать.
— А почему?
Флер качала шишку на длинной веревке, и кошка устроила охоту.
— Потом объясню. Ты, главное, слушайся.
— А с киской можно поговорить?
— С ней можно.
— А с Переттой?
Я прижала палец к губам.
— Тш-ш-ш! Мы играем в прятки. До вечера, пока я не приду, сиди тихо-тихо, ладно?
Флер насупилась, хотя смотрела по-прежнему на кошку.
— А как же ужин?
— Я сама тебе принесу.
— А киске?
— Посмотрим.
Решили, что на капитул Лемерль допускается, а в трапезную только в наше отсутствие. Я не удивилась: в еде у нас теперь воздержание, которое вряд ли ему по нраву. Еще я заметила, что поселился он у самых ворот, значит, будет в курсе всех наших передвижений. Я встревожилась: Лемерль явно составил план заранее и тщательно его продумал. Бог знает, что он замыслил, но явно не скорый отъезд.
Впрочем, какое мне сейчас дело до планов Лемерля? На ужин он не явится, что дает мне прекрасную возможность подготовиться к побегу. Сошлюсь на сильную боль в животе, соберу вещи, прихвачу съестное с кухни и деньги из кладовой, а сверток с ценностями припрячу у внешней стены. Мы с Флер, как обычно, ляжем в постели, а едва сестры уснут, выскользнем из дортуара и с утренним отливом побежим к гати. Спрячемся в безопасном месте — тогда и разберусь с Лемерлем. Одно письмо, да что там, одно слово кому следует — и его разоблачат, отправят на виселицу, которая давно по нему плачет. Тогда сердце мое успокоится.
За час до ужина я вернулась в дортуар, но Флер не бросилась мне на шею. Я не нашла ее ни в саду, ни в клуатре, ни в курятнике, забеспокоилась, хотя и не очень сильно. Флер — непоседа, просто так спать ее не уложишь, непременно игру в прятки затеет. Один за другим я обыскала дочкины любимые закоулки, но ее нигде не было.
В отчаянии я заглянула на кухню. Вдруг Флер проголодалась? Сестра Антуана, наша повариха, детей любит — то кексами их угощает, то печеньем, то яблоками-падалицей. Впрочем, сегодня она о чем-то тревожилась, глаза покраснели, а лицо точно сдулось — даже щеки пухлыми не казались. Едва я спросила про Флер, она запричитала, будто в трудах своих забыла что-то важное и вспомнила лишь сейчас.
— Бедное дитя! — голосила Антуана, заламывая пухлые руки. — Я хотела сказать тебе, но… — Она осеклась, словно не знала, которая из новостей важнее. — Столько перемен! Сестра Августа, она заявилась ко мне на кухню. Я как раз варила паштет на зиму, мясной, с гусиным жиром и грибами лесными, а она… Смерила ужасным, презрительным взглядом…
— Флер?
— Да нет же, нет! — Антуана покачала головой. — Мать Изабелла, та дрянная девчонка!
— С ней повременим, — отмахнулась я. — Про дочку мою скажи!
— Так я и говорю. Мать Изабелла сказала, Флер здесь не место. Мол, ребенок станет отвлекать тебя от трудов. Она отослала ее прочь.
Я смотрела на Антуану, не веря собственным ушам.