— Сим отвергаю я суету мирскую во имя Отца и Сына и Святого Духа!
Бедная Антуана! Какую суету она ведала в своей безрадостной, полной страха жизни, кроме кухни и кладовой? Ее красота мелькнула и погасла. Антуана стояла оторопевшая, волосы неровным ежиком торчали в разные стороны, глаза едва не вылезали из орбит, полные руки двигались в безостановочном парном танце, словно стосковались по привычному замешиванию теста.
Теперь Клемента. Она склонила голову, и льняные волосы блеснули в пламени свечей. Когда щелкнули ножницы, вскрикнула не она, а угрюмая молчунья Жермена. Клемента лишь обожгла Лемерля взглядом. Остриженная, она казалась моложе — не монахиня, а блудница с мальчишеским лицом.
Увы, к суете мирской причислялись не только волосы. Старуха Розамунда наполовину плешивая, но ее все равно остригли, а потом… Я видела, с какой неохотой она сняла с шеи золотой крестик. Розамунда что-то прошамкала, только слов я не разобрала. Вот она отступила от кафедры и, подслеповато щурясь, обвела часовню взглядом. Казалось, она не может кого-то найти. Теперь Перетта. Юную дикарку остригать не требовалось. Угрюмая и недовольная, она рассталась со своими сокровищами. Одно название, а не сокровища: ленточка, блестящий камушек, яркий лоскуток — невинные безделицы, дорогие лишь детской душе. Как же Перетта не хотела отдавать эмалевый образок. Она сжала его в кулачке, но сестра Маргарита заметила, и подвеску тоже забрали. Перетта зло оскалилась на обидчицу, но та надменно отвела взгляд. Краем глаза я увидела, что Лемерль едва сдерживает смех.
Теперь моя очередь. Я безучастно смотрела в пол, а мои яркие волосы прядь за прядью падали на кучу трофеев. Ни стыда, ни злости я не чувствовала — лишь обжигающее прикосновение пальцев Лемерля. Вот он разобрал пряди на затылке и ловко обрезал одну за другой. Лемерль действовал так проворно, что никто не заметил, как он прижал палец к моей мочке и погладил шею.
Казалось, со мной говорят двое; один громко и четко читает Benedictus [20] , другой торопливо, едва шевеля губами, нашептывает:
— Dominus vobiscum! [21] Жюльетта, ты меня избегаешь. Agnus Dei [22] , неразумное решение, qui tollis peccata mundi, нам нужно поговорить, misere nobis. Могу помочь.
Надеюсь, мой взгляд выражал только ненависть.
— O felix culpa, в гневе ты прелестна. Quae talem ac tanctum [23] , жду тебя в исповедальне, meruit habere Redemptorem, завтра после вечери.
Так все закончилось, и я отступила от кафедры. Голова кружилась, сердце бешено стучало, призраки его пальцев крыльями огненных мотыльков трепетали у моего затылка.
После мессы мы, шестьдесят пять сестер, расселись по местам, остриженные и присмиревшие. У меня до сих пор пылали щеки, а сердце бешено стучало, но я сдерживалась, как могла, — опустила глаза долу. Розамунде и другим старухам велели сменить привычный кишнот на крахмальный вимпл, обожаемый новой настоятельницей, и в полумраке они напоминали стаю чаек. У нас отняли все, что позволяла мать Мария, — безделушки, ожерелья, кольца и даже безобидные тесемки да ленточки. «Суета мирская что золотое кольцо в носу у свиньи [24] , — сурово напомнил нам Лемерль, — а вы, дети мои, не устояли пред соблазном. Бернардинский крест на рясе — вот достойнейшее из украшений», — вещал он, а его серебряное распятье блестело, как злорадный глаз.
После общего благословения и молитвы о прощении, которую я бормотала вместе со всеми, поднялась мать Изабелла.
— Эта перемена — первая из многих, мною задуманных, — начала она. — Сегодняшний день посвятим посту и молитвам о благополучии нашей завтрашней миссии. — Мать Изабелла выдержала паузу, вероятно, чтобы оценить нашу реакцию. — Мы должны выполнить великую миссию — захоронить останки моей предшественницы там, где ей надлежит упокоиться, — в монастырском склепе.
— Но ведь мы… — невольно вырвалось у меня.
— В чем дело, сестра Августа? — осведомилась юная настоятельница, смерив меня презрительным взглядом.
— Простите, ma mère, зря я заговорила. Мать Мария была… скромной и не жаловала… пышных обрядов. Мы похоронили ее так, как, думается, хотелось ей самой. Не милосерднее ли оставить ее прах в покое?
Мать Изабелла аж кулачки сжала.
— Так милосерднее бросить усопшую неизвестно где? Вы же в огороде ее закопали! Как вы могли? Что на вас нашло?
Спорить без толку.
— Тогда мы думали, что поступаем правильно, — просто ответила я. — А теперь ясно, что ошибались.
Еще один презрительный взгляд, и мать Изабелла отвернулась.
— Все забываю, сколь живучи в глуши обычаи и предрассудки. Глупость — это еще не грех.
Золотые слова, но подозрительный тон настоятельницы подсказывал: меня не простили. Чувство защищенности стремительно таяло. Уже дважды я прогневала юную настоятельницу. У меня забрали дочь. А теперь Лемерль умело прижал меня к ногтю. Он-то понимает: еще один промах — можно толкнуть меня на богохульство или невзначай вспомнить то, что я считаю древней историей, — и мною заинтересуется новая инквизиция. Мешкать он не станет, значит, нужно бежать, причем скорее. Только Флер я не брошу.
Вот я и ждала. Мы удалились в каминную. Потом были прима, терция, бесконечные молитвы и гимны, а на фоне всего этого — насмешливое благословение в глазах Лемерля. Потом капитул — весь следующий час с армейской четкостью назначались задания, дни поста, часы молебнов, правила приличия, внешнего вида, поведения. Великое обновление шло семимильными шагами.
Объявили нам и о грядущем ремонте часовни. Крышей займутся миряне, а внутреннее убранство на нас. От подсобных работ миряне отстранялись. Монахине не подобает полагаться на слуг, предаваясь праздности. Восстановление монастыря — главная наша задача, пока оно не завершится, каждая сестра получает дополнительные обязанности.
Я с ужасом поняла, что свободное время урезается до получаса перед комплеторием, причем проводить его следует в раздумьях да молитвах. Прогулки в город и к гавани прекращались, равно как и уроки латыни, которые я давала послушницам. Мать Изабелла считала, что послушницам латынь ни к чему. Главное — знать Священное Писание, а все прочее — опасные излишества. Обязанности отныне распределялись по графику, привычный распорядок рушился до основания. Я отметила, что Антуана уже не ведает кухней и погребами, а мои грядки целебных трав попадают неизвестно в чьи руки. Отметила, но приняла безропотно, уверенная, что мои дни в монастыре Святой Марии Морской сочтены.