Лемерль поспевает всюду! Утро напролет во дворе звенел его голос — звал, грозил, подбадривал. То командует рабочими — трое влезли на крышу часовни осмотреть прорехи и подсчитать стоимость ремонта, — то поучает возчика, который привез с рынка провизию: муку, зелень, капусту, а еще клеть с молодыми курочками для разведения. Сестра Маргарита нынче и келарь, и главная повариха. Она в открытую упивается завистливыми взглядами Антуаны. Вниманием Лемерля она тоже упивается — то и дело советуется, как хранить зерно, как сушить пряные травы и можно ли есть рыбу в пост.
Потом было очищение колодца от скверны: после молитв поставили плетеную крышку и замазали известью. Потом мы вернулись к часовне и разговорам о крыше, водостоке и опорах для арки; потом снова к сторожке и Изабелле, которая следовала за Лемерлем угрюмой маленькой тенью.
Тяжело копать в жару! Работа шла медленно, но еще до полудня рясу мне облепила желтая глина, толстый слой которой залегает под верхним песчаным. Глиняный слой спасает просачивающуюся из глубин воду от испарения. Стоит его пробить — пойдет вода, сперва солоноватая и мутная, но по мере наполнения колодца она станет преснее и чище. Это морская вода, а соль оседает в толще мелкого песка, на которой стоит остров. Мы с Жерменой уже на полпути к воде, а глину бережно собираем. Сестра Бенедикт, монастырский гончар, налепит из нее новые чашки и блюда для трапезной.
Перевалило за полдень. Поскольку мы с Жерменой заняты тяжелым физическим трудом, пообедали мясом и элем, хотя по новому распоряжению матери Изабеллы основная наша трапеза теперь после сексты, а в полдень только легкий перекус из черного хлеба с солью. Но и сытный обед не спасал от усталости. Руки у меня огрубели от соленой воды, глаза болели. Пока я топталась у темнеющей ямы, ступни покрылись ссадинами, в щиколотки впились острые камешки. Вода ушла глубже, под желтой глиной проступает черная грязь с блестящим слюдяным крапом. Сестра Жермена вычерпывает грязь ведрами. Для огорода лучше не придумаешь: жижа зловонная, но соли в ней почти нет — само плодородие.
Уже смеркалось и веяло вечерней прохладой, когда я с помощью сестры Жермены вылезла из колодца. Если Жермена лишь забрызгалась грязью, то на мне налипло несколько слоев. Напрасно я обмотала голову тряпицей — волосы задубели от глины, а на лице красовались жирные разводы, как у индианки.
— Вода здесь хорошая, — сказала я Жермене. — Я уже попробовала.
Жермена кивнула. Она вообще не из разговорчивых, а с приездом новой настоятельницы окончательно замкнулась в себе. Еще странно видеть ее без Клементы. Неужели поссорились? В старые добрые времена они и на минуту не расставались. Мать Мария умерла три недели назад, а жизнь при ней уже кажется старыми добрыми временами. Печально…
— Края нужно укрепить, — продолжала я. — А то глина подтекает и портит воду. Сперва доски выложить, потом камни с известкой — иначе с глиной не справиться.
Жермена смерила меня таким взглядом, что я сразу вспомнила Леборна.
— Да ты у нас инженер! — процедила она. — Но так в фаворитки не выбиться, и не мечтай! Ты припадок во время службы изобрази, донеси на кого-нибудь, а еще лучше растрезвонь, что нашла картофелину-уродину или увидала на поле тринадцать сорок…
Я разинула рот от удивления.
— Разве не этого все добиваются? — пожала плечами Жермена. — Не для этого болтают ерунду о демонах и проклятии? Именно это ей хочется слышать, а они и рады стараться…
— Кому «ей»?
— Пигалице нашей! — Слова Жермены пугающе напоминали сказанное Антуаной в день, когда забрали Флер. — Мерзкая сопливая девчонка. — Жермена замолчала, ее тонкие губы растянулись в странной улыбке. — Счастье — штука хрупкая, да, сестра Августа? Сегодня оно есть, а завтра раз — и исчезает.
Такой речи, длинной и странной, от Жермены я не ожидала, поэтому не знала ни как ответить, ни хочу ли я отвечать. Видно, на лице моем читалось потрясение, потому что Жермена рассмеялась, хрипло и отрывисто, потом развернулась и ушла, оставив меня у колодца наедине с бархатными сумерками. Захотелось ее окликнуть, но что сказать, я не придумала.
Ужин прошел в мрачной тишине. Маргарита, царившая на кухне вместо Антуаны, оказалась бездарной поварихой. Сегодня она кормила нас пересоленным пустым супом и черствым хлебом, а поила водянистым элем. Я едва замечала, что ем, но другие сестры казались недовольными постной трапезой в будний день, однако в открытую не роптали. В старые добрые времена недовольство свободно высказывали на капитуле, а сейчас все задыхались от возмущения, но молчали. Справа от меня Антуана не ела, а буквально набивала рот едой, сдвинув черные брови. Как она изменилась! Пухлые щеки опали, вид мрачный, угрюмый. В пекарне она устает, да еще руки то и дело обжигает. В соседнем ряду сестра Розамунда хлебала суп в блаженном неведении о немилости матери Изабеллы. Недолго старуха сетовала на новые порядки: жалобы сменились спокойным недоумением. Обязанности свои она выполняла с готовностью, но спустя рукава, на службы являлась с послушницей, которой поручили следить, чтобы Розамунда успевала за другими. Розамунда жила в уютном мирке между прошлым и настоящим — радостно путала имена, одевалась в чужое, ходила за снедью в амбар, поваленный ураганом двадцать лет назад. Впрочем, она казалась вполне крепкой, а странности у стариков не редкость.
Однако юную настоятельницу Розамунда раздражала: старуха чавкала за столом, перевирала молитвы, нарушала тишину. Еще одевалась как попало, а пока не приставили послушницу, даже в часовню являлась неопрятная. Вимпл особенно тяготил старую монахиню, которая шестьдесят лет носила кишнот и не могла уразуметь, почему его вдруг запретили. Особенно Изабелле досаждало, что Розамунда не выражает ей почтения, да еще вечно брюзжит, призывая мать Марию. Воистину, как Анжелика Сен-Эврё Дезире Арно могла привыкнуть к дряхлым старикам? В своей коротенькой жизни она видела лишь детскую, игрушки вместо друзей, слуг вместо родных и близких, а из чужих — только священников и докторов. О том, что настоящий мир порой жесток, ей не рассказывали. Будущая мать Изабелла росла, не ведая, что на свете есть старые и немощные, бедные, больные и убогие.
Сестра Томазина прочла молитву. Мы ели в тишине, прерываемой чавканьем Розамунды. Мать Изабелла гневно посмотрела на старуху, потом вперила взгляд в свою тарелку и стала, как птичка, потягивать из ложечки. Смачное причмокивание Розамунды развеселило послушниц — те едва не захихикали. Изабелла явно хотела сделать замечание, но промолчала, еще плотнее сжав губы.
Больше Розамунда с нами не ела.
Среди ночи я снова отправилась к Лемерлю. Что меня толкнуло, сама не пойму. Не спалось, а желание не давало покоя, точно шип в сердце. Что за желание, тоже до конца непонятно. Я тихонько постучала в дверь, но голоса Лемерля не услышала и глянула в окно.
Пламя в камине вот-вот погаснет. Его мягкий свет озаряет коврик и чей-то силуэт, нет, даже два, мужской и женский.
Мужской принадлежал Лемерлю. На его плече темнела повязка, скрывающая клеймо. Женский — молодой девушке, по-мальчишески стройной. Девушка отвернулась от окна, и Лемерль покрывал поцелуями ее короткие льняные волосы.