— А при чем тут Клемента?
— Я все ей рассказала, — ответила Антуана. — Думала, она другая. Думала, она поймет. Клемента… посмеялась надо мной. Она такая, как все… — Антуана в очередной раз улыбнулась, и на миг меня снова ослепила ее красота. — Но сейчас это неважно, — злорадно добавила она. — Отец Коломбин пообещал…
— Что пообещал?
Антуана покачала головой.
— Это секрет, мой и отца Коломбина, поэтому тебе я не скажу. Впрочем, скоро сама узнаешь. В воскресенье.
— В воскресенье? — Меня аж заколотило от дурного предчувствия. — Антуана, что именно он сказал?
Антуана склонила голову набок — получилось до нелепого кокетливо.
— Он пообещал. Все, кто смеялся надо мной, кто наказывал за невоздержанность. Довольно клеймить бедную дуреху Антуану, довольно измываться над ней. В воскресенье мы разожжем пламя!
Ни слова больше — Антуана сложила полные руки на груди и отвернулась с пугающе ангельской улыбкой.
На заре она разыскала меня в часовне. Сей раз я был один. Тошнотворный запах вчерашнего ладана сводил с ума, утреннее солнце робко сочилось сквозь пелену пыли. На миг я прикрыл глаза и с упоением представил горячий смрад и паленую плоть… Теперь плоть будет не моя, монсеньор, не моя.
Как они запляшут, эти рясофорные девственницы, эти лицемерки. Что за спектакль получится, что за финал, дьявольски восхитительный!
Ее голос вырвал из плена грез, которые меня почти убаюкали. Впрочем, я уже три ночи без сна.
— Лемерль!
Этот голос я узнал даже в полусне и разлепил веки.
— Прелестная Гарпия! Ты потрудилась на славу. Небось предвкушаешь завтрашнюю встречу с дочкой.
Три дня назад эта уловка сработала бы, а сегодня Эйле, едва услышала мои слова, покачала головой, стряхнув их, как собака воду.
— Я говорила с Антуаной.
Вот это зря. Я всегда чувствовал: пышнотелая моя помощница не из морально устойчивых. Болтать, не думая о последствиях, — очень в ее духе. Антуана верная, но не большого ума.
— Правда? Полагаю, разговор получился содержательный.
— Вполне. — Лучистые глаза сверкнули. — Лемерль, что происходит?
— Ничего, что стоит твоих тревог, Крылатая.
— Сестрам вредить я тебе не позволю.
— Думаешь, я стал бы тебе врать?
— Не думаю, а знаю.
Я пожал плечами и воздел руки к потолку.
— Прости, Господи, рабе Твоей эти обидные слова! Ну как еще заслужить мне твое доверие? Я позаботился о Флер. Я оставил в покое Перетту. Думал, завтра ты на мессу не явишься, заберешь девочку и бегом отсюда. Я покамест закончу здесь дела, и… Можно встретиться на материке, а потом…
— Нет, — отрезала она.
— Что еще?! — Я быстро терял терпение. — Что еще ты от меня хочешь?
— Чтобы ты объявил сестрам о приезде епископа.
Клянусь, Крылатая, я не ожидал, что ты нащупаешь мою слабинку.
— Я должен испортить сюрприз?
— Хватит нам уже сюрпризов.
Я осторожно коснулся ее лица.
— Жюльетта, это совсем неважно. Завтра вечером мы с тобой будем пить вино из серебряных чаш где-нибудь в Порнике или в Сен-Жан-де-Моне. Я денег поднакопил — можно начать все сначала, труппу собрать, или как пожелаешь…
Нет, я ее не умаслил.
— Объяви на капитуле, — припечатала она. — Сегодня, Ги, не то я сама объявлю.
Ну, милая, ты меня спровоцировала. Я не отверг бы твою помощь, но в финале своего спектакля всерьез на тебя не рассчитывал. Антуану я разыскал у колодца — после, хм, несчастного случая с Жерменой он ей особенно дорог, — и она мгновенно среагировала на сигнал, которого ждала всю последнюю неделю. Видно, не так Антуана и тупа: она буквально засияла от радости, получив особое задание. В тот момент ни одна душа не назвала бы ее бестолковой квашней — я аж гусиной кожей покрылся. Впрочем, мне она подчиняется беспрекословно, а сейчас это главное. Антуана не так совестлива, как ты, Эйле, и знает, что такое месть.
Право слово, Жюльетта, ты ведь умница, ну откуда столько наивности? Кому мы должны, кроме самих себя? Что мы должны Создателю, который восседает на золотом троне, смотрит сверху вниз и судит? Люди просили, чтобы их создавали? Просили, чтобы их, как игральные кости, кидали в этот мир? Оглянись по сторонам, сестричка! Чем Он заслужил твою преданность? Кроме того, пора уже уяснить: против меня играть опасно — я всегда выигрываю.
Я знал, что Жюльетта дождется капитула, поэтому и атаковал первым, точнее, атаковала Антуана с помощью сестры Виржини. Говорят, спектакль получился что надо: интуиция привела сестер к тайничку с многочисленными его сокровищами — картами Таро, ядами и окровавленным кишнотом Нечестивой Монахини. Ты дала бы отпор, да не справилась с дикой силой Антуаны. Велением настоятельницы тебя заперли в кладовой до принятия решения. Тотчас поползли слухи.
— Неужели она…
— Одержима?
— Так ее изобличили?
— Не верю, что Августа…
— Я всегда чувствовала, что она…
Сестры вздохнули чуть ли не с удовлетворением, зашушукались, ресницами захлопали, глазки потупили, да так жеманно, словно в парижском салоне. Монастырские поганки оказались лицемернее великосветских львиц, которые ложной скромностью покоряют мужские сердца. Монашеское кокетство пахнет увядшими лилиями.
— Обвинение предъявлено, — сурово объявил я. — Если факты подтвердятся, значит… значит, с первого дня грели мы дьявольскую подстилку на груди своей…
Дьявольская подстилка… Хорошее название для бурлески или трагедии-балета. Сестричкам оно явно по душе — аж загудели от едва скрытого удовольствия.
— Лазутчица, она высмеивала обряды наши, тайно пособничала силам, которые стремятся нас уничтожить!
— Я доверилась тебе! — горько посетовала ты, когда я вел тебя к кладовой. Ты плюнула мне в лицо и вдохновенно его расцарапала бы, да Антуана толкнула тебя за порог и заперла дверь.
Я вытер лоб тончайшим носовым платком. Сквозь щель в двери сверкали твои глаза. Невозможно объяснить, почему я снова тебя предал. Невозможно объяснить, что это единственный шанс тебя спасти.
Господи, где я? Маленькую кладовую у подвала превратили в камеру впервые со времен доминиканцев. Она так напоминала эпинальский подвал, что пять лет на миг показались мне сном. Будто рыбак рыбу, мое сознание ловило ускользающую реальность, подтягивало все ближе, пока не пришло понимание.
Чтобы изобличить меня, хватало карт Джордано. Зря я так легкомысленно отнеслась к их предостережениям — к Отшельнику с неуловимой улыбкой и фонарем в руке; к двойке Чаш, символу любви и прощения; к горящей Башне. Перевалило за полдень, в кладовой было уже темно, если не считать полосок света, льющего в вентиляционные щели, но они слишком высоко — не дотянуться, да и слишком маленькие, чтобы всерьез думать о побеге.