Веревка уходила из-под ног. Наверное, мне мышцу свело, или натяжение совсем ослабло, или гнилые подмости не выдержали. На миг я совершенно спокойно застыла во всполохе молнии, точно муха в янтаре. В последнем отчаянном порыве потянулась за пустотой, в голове была одна-единственная мысль: «Почему я не птица?» Растопыренные пальцы цеплялись за воздух.
Тут прямо перед носом что-то мелькнуло — эфемерная паутинка, нет, веревка! Чудо, самое настоящее чудо! Я едва не упустила ее, в последний миг сообразив: надо ловить. Правой рукой не получилось, но координация сработала, я крепко схватила веревку левой и закачалась в воздухе. «Не верю! Не верю!» — эхом раздавалось в моем сознании, но тут я увидела бледное личико. Да, вон оно, из прорехи в крыше выглядывает. Взгляд серьезный, губы шевелятся, хотят мне что-то сказать. Я все поняла.
Перетта не бросила меня. Небось вскарабкалась по подмостям, которые оставили работники, и в брешь наблюдала за жутким спектаклем. Я подтянула себя наверх — умение лазать по канату, подобно танцам на проволоке, быстро не потеряешь — и заползла на скользкую крышу.
Без сил я лежала на мокрой дранке, а Перетта обнимала меня и радостно ухала. Под нами слышался шум, далекий и непонятный, как шелест прибоя. Кажется, я ненадолго потеряла сознание, с головой погрузилась в дождевую влагу и терпкий запах моря. Больше мне не летать, Эйле навсегда простилась с публикой…
Перетта решительно меня растолкала. Я разлепила веки и увидела целую пантомиму: «конь» — жестом показала Перетта, «скорее», потом жест, всегда означавший Флер. Еще раз — Флер, конь, скорее. Я села, голова сильно кружилась. Маленькая дикарка была права: чем бы ни закончилась драма Лемерля, мне задерживаться не следовало. Сестра Августа тоже попрощалась со зрителями, и, по большому счету, я об этом не жалела.
Перетта за руку потащила меня вниз, к стремянке, которая стояла у крутого ската крыши футах в пятнадцати от нас. Высоты Перетта не боялась, по мокрой крыше лезла с кошачьим проворством, ловко удержалась на водосточном желобе, пропуская меня. Дождь хлестал по лицу, стучал по голове, гром гремел так, словно скалы рушились, неподалеку молния ударила в дерево, которое теперь озаряло округу кровавым сиянием. Казалось, наступил конец света, а мы с Переттой хохотали как безумные. Мы радовались силе грозы, моему спасению и с удовольствием представляли, какую взбучку устроят Лемерлю разъяренные монахини…
Впоследствии я узнала, что он сдался без боя — лишь мямлил, что невиновен, и изумленно смотрел туда, где недавно стояла я. У него словно почву из-под ног выбили. Магия его слов меркла в сравнении с новым чудом. Еще бы, я ведь как в воздухе растворилась. «Чудо! — вскричал кто-то. — Случилось чудо! Святая Мария Морская в трудный час явилась к детям своим. Точь-в-точь как в древних преданиях!»
Сожженное молнией дерево тоже вызвало толки о чуде. Говорят, в честь святой Марии Морской возвели часовенку, мраморную Марию вернули на материк, а у большой часовни стоит новая Русалка, очень похожая на прежнюю. Русалка уже слывет целительницей, из самого Парижа приезжают поклониться месту, где она явилась шестидесяти с лишним смертным.
Епископ Эврё охотно подтвердил рассказ о святой, а Лемерля назвал самозванцем, клеветником, мошенником. Чудесное появление лилии, символа Девы Марии, на плече обвиняемого сочли исчерпывающим доказательством того, что святая явилась по воле Божией и что Лемерль — посланник диавола. Оторопелого и безвольного, его отдали мирскому суду.
Лемерля мне немного жаль. Прежде я его ненавидела, но с тех пор узнала получше и если не простила, то хотя бы поняла. Говорят, его увезли в Ренн, на допрос к местному судье. Я ездила в Ренн, видела арестантскую, где держали Лемерля, и листовки-извещения о его аресте на дверях. Предстоящую казнь расписали с садистскими подробностями, под стать казни Равальяка, убийцы короля, и я мигом почуяла мстительную волю епископа.
Епископ с племянницей вернулись в родовое гнездо Арно, что в Монтобане. Судя по всему, Изабелла пожелала жить скромно, вдали от побережья, и снова присоединилась к монашескому ордену, на сей раз в качестве простой сестры. Надеюсь, ее научат ладить с собой и окружающими.
Самому епископу пришлось труднее. Эврё твердил, что к признанию в нашей часовне его склонили угрозами, но оправиться от последствий не сумел. Поползли слухи о его трусости, двери закрывались, друзья отворачивались. Разве тут до честолюбивых замыслов? Поговаривали, что он, якобы по причине слабого здоровья, решил удалиться на покой, в монастырь, где настоятелем некогда был его ныне покойный брат.
Сама я покинула монастырь в тот же день. Задерживаться опасалась: вдруг арестуют, да и в свете последних событий домом я его больше не считала. Вот я и ускакала на добром коне Лемерля, захватив деньги и провиант, которые нашла в переметных сумках.
Флер ждала меня в условленном месте. Сиротку она больше не напоминала, может, мне это лишь пригрезилось? По гати мы скакали во весь опор, подгоняемые приливом, и через три часа были в Порнике.
Вряд ли меня искали чересчур рьяно. Козел отпущения у епископа уже имелся, да и зачем ему лишняя молва о позоре Изабеллы? Думаю, побег мой устраивал его больше огласки, тем паче нас уже разделял пролив и отправить погоню он мог лишь через одиннадцать часов.
Странствия с Лемерлем научили меня осторожности. Я продала его коня, как много лет назад продала мула Джордано, и купила повозку и мула. Денег хватало, мы с Флер жили очень неплохо — провизию закупали на рынках, но, опасаясь соглядатаев епископа, ездили малыми дорогами. Близ Перпиньяна мы прибились к цыганам, и те, услышав мою историю, приняли нас как родных. Мы скитались с ними почти три месяца, пока не встретили итальянских актеров, которые взяли в труппу нас обеих.
С тех пор мы колесим по южной провинции. Все итальянское снова в моде, а значит, и комедия дель арте. Я выступаю в маске и не боюсь, что во мне узнают Крылатую. Мы с Флер счастливы среди новых друзей — Фиорилло, который играет Скарамуша, и Доменико, который играет Арлекина. Флер бьет в барабан и танцует, а я снова представляюсь скромницей — играю Изабеллу. Именно эту роль получила, надо же! Само имя заставляет плакать и смеяться, и я не знаю, грустно мне или весело. Маска прячет и улыбку, и слезы, а Бельтрам — он у нас главный — говорит, что такой проникновенной Изабеллы в жизни не видал.
Иногда я спрашиваю себя, не пора ли жить иначе. Минувшей зимой такие мысли приходили постоянно… Дощатый пол повозки не самый надежный на свете, а о своем клочке земли я мечтаю и в нынешнюю счастливую пору. Флер нужен дом. Пусть небольшой, в деревне, и печь, и утки, и коза, и огород… Видно, жизнь в монастыре отбила у меня тягу к странствиям, либо просто зима не за горами. Сбережения свои я подсчитываю не из алчности. Я обещаю себе, что к холодам будут у нас и дом, и печь… Флер бьет в барабан и хохочет.
Больше года минуло с тех пор, как я покинула монастырь. Порой он мне снится — мои тамошние подруги, моя милая Перетта — как мне хотелось взять ее с собой! Я даже скучаю по прежней жизни — по грядке с травами, по разговорам на капитуле, по библиотеке, по урокам латыни, по долгим прогулкам через солончаки к морю. Но здесь мы свободны. Кошмары Флер давно не снятся, за год она вытянулась, волосы потемнели до каштанового цвета, хотя в память о Нуармутье остались выгоревшие на солнце концы. Порой мне грустно, что с каждым днем доченька все взрослее и меньше во мне нуждается, но она та же милая Флер, своенравная, но доверчивая девочка, которая с восторгом смотрит на огромный мир.