— Не ходи туда, Коля, — сказала она. — А то к нам телевидение приехало. Смотри, заснимут тебя в телевизоре, и придется тебе все время у них сниматься.
— А когда же мне? Я занят! — важно сказал Коля.
— Вот именно, — погладила его по плечу Вера Петровна. — Сиди тут, на скамеечке, если хочешь, а внутрь не лезь.
Был март, и Коля мог замерзнуть на скамеечке, но раз ему велели сидеть — он и сидел послушно.
А к нам в самом деле приехало телевидение.
Оно приехало снимать одного из детей, чтоб показать всей стране. Может быть, кто-то захочет взять этого ребенка себе.
Сначала журналистка с телевидения приехала к нам без всяких камер. Она пришла к директору и спросила — кого из детей можно было бы снять в их передаче.
А директор ответила:
— Идите в любую группу, выбирайте любого ребенка. Я не стану вам никого называть.
И журналистка Света пошла в нашу группу. И там ей понравилась Татьяна Игнатова.
— Понимаете, — объясняла она Вере Петровне, — понимаете, маленьких ведь и так берут. А мы покажем в своей передаче взрослого ребенка. Вот — десятилетнего. Вдруг найдется кто-то и возьмет себе большого ребенка?
— Я понимаю, — кивала Вера Петровна.
Татьянка — она у нас красивая. Волосы у нее русые, глаза карие, румянец во всю щеку. И ростом она как фотомодель — почти с меня. Правда, это не только потому, что она высокая, но и потому, что у меня роста не хватает. Никто не верит, что я уже в седьмом классе.
В общем, выбрали ее.
Ну и хорошо, что не меня.
Не хочу я больше никакой семьи. Тем более, я и не красивая. Как меня по телевизору показывать? Я, во-первых, рыжая, а во-вторых, глаза у меня разные. И уши еще.
А через несколько дней приехало телевидение. Они протянули везде какие-то провода, поставили камеру на такую специальную трехногую подставку и начали все снимать. Комнату, где Татьянка живет, нашу столовую, потом Татьянка должна была рассказывать о себе, и Вера Петровна тоже должна была что-то сказать. Про то, какая Татьянка добрая и хорошая, какая из нее дочка получится.
Из меня бы тоже хорошая дочка получилась, думала я, да не надо уже мне никакой семьи.
Снимали долго. Наши все толпились в коридорах, всем было интересно посмотреть, как снимается передача. Оператор все время шикал на них, а потом вообще прогнал на лестницу, чтоб они не мешали снимать интервью.
А я надела куртку и вышла на улицу.
На скамейке неподалеку от крыльца сидел важный и вечно веселый Коля и махал в воздухе своей сумкой.
Я села рядом с ним.
— О, золотая пришла, — обрадовался Коля.
— Привет, Коля, — сказала я.
— Телевизор приехал к вам? — спросил Коля.
— Угу, — сказала я. — Снимают Танюшку.
И Коля вдруг заволновался:
— А почему не тебя, почему не тебя, почему?
— Да ты что, Коля. Танюшка — она маленькая и красивая. Ей семью найдут. Маму.
— Золотая тоже маленькая и красивая! Самая лучшая! Тоже маму, тоже маму! — встревоженно залопотал Коля. — Мама — хорошо. У Коли есть мама, мама — хорошо! Мама суп варит, Коля суп ест! Иди, иди!
Коля вдруг начал толкать меня назад в корпус.
— Иди, тоже пусть найдут маму! Иди!
И я пошла.
Сама не знаю, почему.
Наверное, потому, что даже у дурачка Коли есть мама, которая варит ему суп, а у меня — нет.
Я шла по лестнице на второй этаж и неожиданно подумала «а вдруг», хотя еще минуту назад твердо верила — не надо мне никакой семьи.
Я шла и думала: мне четырнадцать лет. Сейчас, сегодня, здесь сидят люди, которые могут что-то сделать. Я думала: это последний шанс.
Потому что хотя все наши хорохорятся и делают вид, что очень самостоятельные, никому особенно не нравится жить в детском доме. Все хотят жить в обычной квартире, чтоб были родители, ну, какие-нибудь не злые. Хотят быть единственным ребенком, чтоб всё покупали и везде возили.
А мне все равно. Я могу в любую семью. Пусть будут младшие братики или сестры.
У меня ведь была сестра, Гелька. Это было очень давно, в другой жизни. Гельку отправили в дошкольный детдом, и теперь я даже не знаю, где она. Наверное, я не узнаю ее, если вдруг увижу. Я даже не очень хорошо помню ее лицо.
Словом, я подошла к первой же телевизионной девушке, которая попалась мне на пути (а попалась мне как раз Света), и сказала:
— А меня Маргарита зовут. Хотите, я покажу вам, какие я умею макраме делать? Заходите ко мне в комнату в гости.
Света, кажется, очень растерялась и от растерянности пошла со мной. И я ей все показала — и вышивки свои, и макраме. И тетрадки по литературе. И грамоту, ту грамоту, которую мне дали в четвертом классе, когда мы пели про весну.
Я показала ей даже бабушкину кружевную дорожку.
— А почему она немного гарью пахнет? — спросила Света.
Надо же. Я уже не замечаю запаха гари, мне кажется, за столько лет он выветрился.
Пришлось рассказать, почему такой запах.
И, когда я закончила рассказ, Света вдруг спросила:
— А сколько тебе лет, Маргарита?
— Четырнадцать.
Света замолчала. Она молчала, смотрела на меня и о чем-то думала.
Надо было, наверное, попросить ее снять меня в телепередаче тоже. Но я не стала просить. Не стала говорить, что я не могу больше тут жить. Что я хочу куда-нибудь домой. Что толку говорить — если я ей понравилась, сама догадается.
Передачу про меня сделали через две недели. В ней говорили, что, конечно, я уже почти взрослый человек, но в жизни, мол, всегда есть чудо. Вдруг оно случится именно с Маргаритой Новак?
И я стала ждать чуда.
— А вы знаете, что на свете были дикари, которые боялись, когда европейцы их фотографировали? — говорит Александра Евгеньевна. — Эти наивные люди думали, что фотография украдет их душу.
Я плохо получаюсь на фотографиях. Мне не нравится, какая я — нос торчит. Раньше еще торчали уши, но теперь я отрастила волосы, и они все закрывают.
Какая уж тут душа. Мне кажется, в жизни я некрасивая, но все же лучше, чем на фотографиях.
Девчонки бегают из комнаты в комнату, делятся своими тенями и помадами. Всем хочется быть симпатичнее.
Александра Евгеньевна сначала неодобрительно качает головой, а потом, переглянувшись с Верой Петровной, берет дело в свои руки.
— Если вас не остановить, вы раскраситесь, как те самые дикари, — ворчит она.