Чайник засипел, тихонечко забулькал. Мансуров сдвинул в сторону накрытую газетой тарелку и выставил на освободившееся место чашки, сахарницу и пакет с булочками. Принести блюдо для булочек он то ли забыл, то ли попросту не сумел, но исправлять оплошность не стал. Вместо этого он, виновато улыбнувшись Арнаутскому, отогнул края пакета таким образом, чтобы в него легко было залезть рукой. Закончив эту, с позволения сказать, сервировку, он присел на подлокотник дивана, на котором красовалась неубранная постель с сероватым, несвежим бельем, и смущенно кашлянул в кулак, не зная, что сказать.
— Что же, Алексей, — сказал тогда профессор, понимая, что говорить придется ему, — вы совсем забросили занятия математикой? Или все-таки иногда позволяете себе слегка интеллектуально размяться?
Мансуров бросил на него испытующий взгляд из-под очков и сразу же отвел глаза.
— Ну, Лев Андреевич, — сказал он медленно, — ведь вы же должны понимать, что математика в качестве хобби — вещь довольно странная и нелепая. Заниматься фундаментальными математическими исследованиями вне научной среды невозможно, а так... Что, собственно, вы имели в виду, говоря об интеллектуальной разминке? Решение шахматных задач? Повторение вслух таблицы логарифмов?
— Простите, Алексей, — виновато сказал Арнаутский, сообразив, что надо отработать назад, — если мой вопрос показался вам бестактным. Но почему же сразу — повторение таблицы логарифмов? Ведь существуют интересные, перспективные задачи, решение которых официальная наука отложила до лучших времен ввиду недостатка денежных средств. Ах, если б вы знали, какое это болото — официальная наука! Это ведь только кажется, что можно заставить себя с девяти до шести парить в высях чистой математики. Как бы не так! То студенты эти тупоголовые, то поясница ноет, то председатель профкома пристает с какой-то ерундой, а порой, вы не поверите, сядешь за работу, а в голове только одна трусливая мыслишка: урежут нам финансирование или не урежут, выгонят меня на пенсию или не выгонят... Вы не будете против, если я закурю?
Мансуров молча встал, взял с подоконника пепельницу. Пепельница была полна окурков, половина которых уже успела пожелтеть. Мансуров сделал движение в сторону кухни, но почему-то передумал, свернул кулек из куска валявшейся на полу оберточной бумаги, ссыпал туда окурки и пепел, а кулек скомкал и положил на подоконник.
Арнаутский тем временем продул “Герцеговину Флор”, затейливо смял мундштук и прикурил от спички. Он всегда курил только эти папиросы и всегда пользовался спичками Балабановской фабрики — теми, у которых зеленые головки. Он бросил обгорелую спичку в поданную Мансуровым пепельницу, благодарно кивнул и продолжил:
— Иногда так хочется послать все это к чертям, запереться дома и засесть за настоящую работу! Временами это желание превращается почти в навязчивую идею. Бывает, говоришь с ректором и с огромным трудом преодолеваешь желание повернуться и выйти вон...
— Что же вам мешает? — погружая кончик сигареты в огонек зажигалки, спросил Мансуров.
Арнаутский усмехнулся, задумчиво жуя мундштук папиросы.
— Что мешает... Мешает многое, друг мой. И прежде всего — возраст. Ведь мне уже под семьдесят. Впору о душе думать, где уж тут замахиваться на большие проблемы, браться за работу, которую почти наверняка не сумеешь довести до конца... Да и мозги уже не те. Закостенели мозги, Алексей, и ни любопытства, ни дерзости, ни фантазии — ничего в них не осталось, одна только тоска по тому, чего уже не вернешь...
— Да, — глухо сказал Мансуров, — это чувство мне знакомо.
— Полноте, какие ваши годы! Ведь вам еще и тридцати нет, правда? Вот видите, вся жизнь впереди, и все в ваших руках...
— Это неправда, — резко перебил его Мансуров, — и вы об этом отлично знаете, профессор. Когда на полном ходу выпадаешь из поезда, глупо твердить, что у тебя все впереди, что ты их всех еще догонишь и перегонишь... Ты можешь только дохромать до ближайшей станции и снова сесть в поезд, но уже в другой... В другой, понимаете?
Арнаутский поджал губы.
— Простите, Алексей, — сказал он сухо. — Вы что же, считаете меня виновником собственного ухода из аспирантуры? Но ведь вы со мной даже не посоветовались, просто взяли и ушли! Я год не мог опомниться от шока! Я, между прочим, до сих пор о вас вспоминаю и уверен, что вы могли бы пойти очень далеко...
— Занять ваше место, например, — криво улыбнувшись, сказал Мансуров, — сделаться деканом мехмата. Или уехать за океан и там всю жизнь вкалывать на какую-нибудь “Дженерал электрик”, “Ай-Би-Эм” или НАСА... Послушайте, Лев Андреевич, зачем вы пришли? Ведь вы же не напрасно пошли на хлопоты, связанные с поиском моего адреса, правда? Это же надо было, как минимум, пойти в отдел кадров и уговорить тамошних бездельниц оторвать зады от стульев и порыться в пыльных папках! Невооруженным глазом видно, что вам не дает покоя какой-то вопрос. Так почему бы вам прямо не спросить о том, что вас интересует?
Он раздраженно раздавил в пепельнице только что закуренную сигарету, вскочил с подлокотника, пробежался взад-вперед по комнате, ловко огибая мебель и разбрасывая ногами мусор, снова примостился на подлокотнике и принялся закуривать, нервно чиркая колесиком зажигалки.
— Если вам неприятен мой визит, я могу уйти, — с достоинством произнес профессор, выпрямляясь на стуле и кладя дымящуюся папиросу на край пепельницы.
— Правда? — саркастически удивился Мансуров. — А как же ваше дело? Полно, профессор, не стесняйтесь! Вы меня уже заинтриговали, так что валяйте выкладывайте, с чем пришли.
Тон его был возмутительно грубым, но в нем угадывался еще какой-то оттенок, показавшийся профессору довольно любопытным. Лев Андреевич прожил долгую, полную событий жизнь, повидал разных людей и теперь без особого труда распознал этот оттенок. В тоне, которым разговаривал с ним Алексей Мансуров, сквозило чувство собственного превосходства. Вряд ли причиной этого высокомерия были деньги: для того, чтобы обогнать профессора математики по уровню личного благосостояния, в России достаточно более или менее успешно торговать косметикой или женскими колготками. Значит, у Мансурова была какая-то причина ощущать себя выше профессора Арнаутского в интеллектуальном плане. А раз так, значит, он действительно продолжал заниматься математикой и открыл что-то по-настоящему большое...
— Хорошо, — сказал Лев Андреевич. — Ваш тон недопустим, тем более что я вам не сделал ничего плохого, но вы правы: у меня есть вопрос, и я скорее умру, чем уйду отсюда, не добившись ответа. Можете продолжать хамить, я в своей жизни и не такого наслушался...
— Вопрос, — нетерпеливо дернув плечом, напомнил Мансуров.
— Вопрос? Извольте! Скажите, вам действительно удалось найти всеобщий коэффициент?
Мансуров посмотрел на него долгим взглядом. Взгляд этот был пристальным и недобрым, но Арнаутский постарался его выдержать и справился с этой нелегкой задачей.
— С чего это вы взяли? — медленно спросил Мансуров.