Сегодня в отделении дежурила Мария Антоновна — сухопарая тетка лет сорока пяти, с лошадиным лицом, длинными зубами и плоской грудью. Она поступила сюда на работу совсем недавно, уже при Буром, — перевелась из какой-то другой больницы, что ли. Тетка она была нормальная, без медицинского садизма, колола не больно, шутила не обидно, не строила из себя большую шишку на ровном месте, как это частенько бывает с младшим медицинским персоналом — измываются над беззащитными людьми, сволочи, пользуются моментом, — и все бы ничего, если бы она так часто не заговаривала о Боге. Именно так, с заглавной буквы; она, эта заглавная "Б", буквально выпирала наружу, когда Мария Антоновна, закатив глаза к потолку, благоговейно произносила слово “Бог”. Ну, или там “Господь”, но тогда, понятное дело, выпирала не "Б", а "Г"... Ее, наверное, за это и попросили с прежнего места работы. Не за религиозные убеждения, ясно, — у нас теперь за это с работы не выгоняют, — а за настойчивость, с которой она лезла со своими душеспасительными беседами ко всем и каждому. Чтобы такое выдерживать в течение долгого времени, нужно вообще нервов не иметь! Вот ее, наверное, и турнули — улучили момент, подловили на какой-нибудь ерунде и вежливенько попросили. Да оно и правильно, наверное. Такой, как она, в реанимации самое место. Здешним больным по барабану, чего им втирают, пока они под капельницей лежат, выбирают между тем и этим светом.
Услышав в коридоре шаги Марии Антоновны, Бурый быстренько спрятал телефон под подушку, закрыл глаза и замер, как жук, который притворяется дохлым, заметив промелькнувшую над ним птицу. Понятно, от укола такое притворство спасти его не могло, но от внеочередной душеспасительной лекции — запросто. Для уколов было как будто рановато... “Авось пронесет, — думал Бурый, лежа на кровати с закрытыми глазами и слушая торопливые шаги в коридоре. — Точно, мимо. Все, пронесло...”
Открывать глаза не хотелось. Следуя указаниям Паштета, Бурый не спал по ночам, да и днем тоже, так что веки у него сейчас были как намагниченные. Бурый знал себя: если он не откроет глаза сейчас же, сию минуту, то непременно отключится и проснется часов через десять, не раньше. “Кофе надо выпить”, — сонно подумал он и героическим усилием воли заставил себя открыть глаза.
Бедолага за стенкой продолжал скрипеть кроватью, но теперь он уже не кряхтел, а бормотал, и Бурому почудилось, что он различает слова молитвы. “Запор у него, что ли? — подумал он с брезгливым сочувствием. — Это ж до чего надо дойти, чтобы на горшке молиться!”
В коридоре продолжали топтаться. Скрипнула дверь соседнего бокса, что-то недовольно пробубнил мент, и голос Марии Антоновны негромко, но очень отчетливо произнес: “Бога побойтесь! Вы что не видите, он пришел в себя!”
Бурый вскочил так стремительно, будто кто-то пырнул его шилом прямо через матрас. Пришел в себя! И скрип пружин за стенкой, в соседнем боксе... В соседнем, мать его, боксе! Совсем отупел, сторож хренов...
Он заметался, ища телефон, потом вспомнил, что тот у него в руке, и с лихорадочной поспешностью, то и дело попадая пальцем не в те кнопки, вызвал из памяти номер Паштета. Пережогин ответил сразу — видно, давно дожидался звонка.
— Паша, — косясь на дверь, зашипел в трубку Бурый, — Паша, он очухался! Что делать, Паша?
— Не сепети, — голос у Паштета был недовольный. — Ты зачем звонишь, баран? Я тебе что делать велел? Расспросить и успокоить. А ты что делаешь?
— Так мент же, Паша! — с отчаяньем проскулил Бурый. — И медсестра... День ведь, Паша! Может, хоть до ночи подождем?
— До ночи он десять раз расколется, — возразил Паштет. — Или мусора его в тюремную больничку увезут, от греха подальше... Надо, Бурый! Надо, понял?
— Понял, — сказал Бурый, прервал связь и сунул мобильник в карман.
Он понял, что выхода у него нет. Когда Паштет говорил таким тоном, спорить с ним было бесполезно, а не выполнить отданное распоряжение — смерти подобно. Паштет не признавал полумер и если злился, то на полную катушку. И наказывал так же — на полную катушку. То есть раз и навсегда.
Бурый с неохотой подошел к тумбочке, открыл ее и, наклонившись, взял с нижней полки увесистый пластиковый пакет. Сквозь скользкий пластик он нащупал предохранитель, сдвинул его большим пальцем и так же, на ощупь, передернул затвор. Нашел скобу, протолкнул палец вместе с шуршащим целлофаном и, держа обмотанный пакетом пистолет, шагнул в коридор.
Коридор по-прежнему был пуст — реанимация! Только мент, который раньше сидел на табуретке, теперь стоял у открытой настежь двери соседнего бокса и, опершись на косяк, с любопытством заглядывал внутрь. Бурый медленно поднял пистолет.
— Закройте дверь! — прозвучал из бокса требовательный голос Марии Антоновны. — Вы мне мешаете!
Мент послушно попятился, прикрыл дверь, обернулся и увидел Бурого, который стоял в двух шагах и протягивал в его сторону руку с зажатым в кулаке скомканным полиэтиленовым пакетом. Сочетание очень характерной, до боли знакомой позы Бурого с непонятным предметом настолько сбило омоновца с толку, что тот сразу обрел дар речи.
— Э! — воскликнул он, хватаясь за дубинку. — Ты чего?
Бурый спустил курок. Пакет в его руке разорвался, в воздухе закружились мелкие клочки целлофана, и во лбу мента, на сантиметр ниже берета, появилась аккуратная круглая дырочка.
— А ничего, — сказал Бурый, подхватывая тяжелое, будто налитое жидким свинцом, тело и осторожно опуская его на пол. — Отвечать надо, козел, когда с тобой люди здороваются!
Он быстро огляделся и, приняв решение, подхватил мертвого омоновца под мышки. Дверь соседнего бокса открывалась вовнутрь, и Бурый просто толкнул ее задом. Она открылась, негромко стукнувшись о стену. Пятясь, Бурый втащил омоновца в бокс.
“Да будет на устах твоих печать молчания, брат, — услышал он позади себя голос Марии Антоновны. — Такова воля Гос...”
Она осеклась, заметив в дверях Бурого с его страшной ношей. Бурый с облегчением бросил труп на пол и повернул к ней разгоряченное, обмотанное бинтами лицо.
— Что это значит?! — возмутилась Мария Антоновна. Она стояла над постелью больного в профессиональной позе, с поднятым вверх шприцем, на кончике которого подрагивала прозрачная капля.
Шприц — это Бурому было понятно, а вот что она там плела насчет печати молчания? Впрочем, выяснять это ему было некогда — сюда в любой момент могла ввалиться целая орава айболитов вперемежку с ментами.
— Молчи, сука, — прохрипел он, тыча в медсестру драным пакетом, из которого торчала воняющая пороховой гарью труба глушителя. — Молчи, тварь, не то пришью — пикнуть не успеешь! А ну к стене!
Он был уверен, что эта старая дура начнет визжать, и тогда ее действительно придется шлепнуть, как жабу, взяв на душу еще один грех. Но Мария Антоновна лишь поджала губы и, не опуская шприца, шагнула туда, куда указывал пистолет Бурого. Больной наблюдал за этой сценой круглыми, полными изумления глазами.