— Отчасти. — Данилов закрыл историю болезни и поднял голову. — И что с того? Чем вам не нравится «Скорая помощь»?
— Скорая — питомник нахалов! — выпалил Чернов.
— А вы на «Скорой» не работали? — уточнил Данилов, подавляя желание продемонстрировать коллеге, до каких пределов может дойти нахальство бывшего выездного врача.
— Бог миловал! — как-то очень по-хамски ответил Чернов. — Я вообще ни дня не работал на «Скорой»! И не надо мне говорить, что я не вправе делать выводы — я много общаюсь с этой публикой. Все скоропомощники наглые, любят выпендриваться перед родственниками, а на самом деле…
Чернов махнул рукой, то ли горестно, то ли презрительно и быстро вышел, не дожидаясь ответа Данилова.
Кто только не критикует «Скорую», и коллеги-медики в том числе. К критике (на девяносто девять процентов — совершенно необоснованной) Данилов привык давно. Бывало, проскальзывали у врачей стационаров, которым «Скорая» привозила больных, выражения и покрепче тех, что употребил Чернов. Чернов, надо отдать ему должное, высказался довольно корректно. Данилов вспомнил доктора Спиридоненко, врача приемного отделения сто тридцать шестой больницы. Тот, если пребывал в плохом настроении, то есть по каким-то необъяснимым причинам дежурил трезвым, мог обозвать сотрудников «скорой» «тупыми кретинами», «извозчиками», «недоврачами» или еще как. Данилову он, правда, не хамил, берег здоровье.
Что делать с такими типами? Показывать вкладыш к диплому с оценками, чтобы доказать, что ты не «переползал с тройки на тройку»? Вызвать на научный диспут и задавить интеллектом? Набить морду? Увы, ничего не поможет — горбатого только могила исправит. Обзаведясь предрассудками, люди не склонны расставаться с ними. Но и молчать тоже нельзя — не встречая сопротивления, дураки борзеют и норовят сесть на голову. Хочешь не хочешь, а на место ставить приходится.
Общение с пациентами или их родственниками не раз оборачивалось для Данилова конфликтом с кем-то из коллег. Иногда люди, намеренно или случайно, что-то передергивают, иногда что-то домысливают, вот как сегодня Чернов. Нет, все-таки что ни говорите, а придем, придем мы к тому, что все врачи будут общаться с пациентами и их полномочными представителями только под включенный на запись диктофон. «Купить, что ли, диктофон? — подумал Данилов. — Всего каких-то три тысячи, а как удобно!»
Зазвонил городской телефон. Телефонов в ординаторской было два: городской и внутренний. Кто-то очень удобно и мудро настроил звонки — городской аппарат издавал негромкое низкое гудение, а местный звонил громче и пронзительней. Все правильно — по внутренней, рабочей, линии всегда звонят по делу, а по городской — далеко не всегда. Мобильные телефоны в первой реанимации было принято оставлять в ординаторской и в зал с ними не выходить. Не столько из-за опасения, что мобильники могут помешать работе мониторов и другой аппаратуры (с этим вроде как проблем не было, то ли аппаратура была хорошей, то ли современные мобильные телефоны избавились от большинства побочных эффектов), сколько по этическим соображениям. Не очень хорошо, когда во время обхода или, к примеру, оказания реанимационного пособия в кармане у врача начинает подавать голос телефон.
Данилов снял трубку:
— Первая реанимация.
— Здравствуйте, скажите, это у вас лежит Савочкин? — спросил женский голос. — Нам в справочной сказали, что он лежит у вас!
— Лежит, — подтвердил Данилов.
— Как его состояние?
— Тяжелое.
— А подробнее?
— Подробнее по телефону нельзя.
— Я понимаю — врачебная тайна, вы мне только скажите — он жив или нет, а то у меня очень плохое предчувствие. Я его жена.
— Пока жив, а что будет дальше, покажет время.
— А вы давно его видели?
— Четверть часа назад.
— Я вас очень прошу — посмотрите сейчас, а то мне как-то не по себе.
— Хорошо, подождите минуточку…
Данилов положил трубку, вышел в зал, подошел к лежавшему без сознания Савочкину (тяжелейшее нарушение мозгового кровообращения в каких-то пятьдесят два года), посмотрел на зубцы, бегущие по экрану монитора, прислушался к ритмичному шуму аппарата искусственной вентиляции легких, вернулся в ординаторскую и сообщил жене пациента:
— Жив, но состояние тяжелое. Пока без сознания.
— Скажите, пожалуйста, доктор, — заторопилась собеседница, беспокоясь, что Данилов сейчас повесит трубку, — а когда он придет в сознание, я смогу навестить его вместе с нотариусом?
— В реанимации посещений нет.
— Даже для нотариуса нельзя сделать исключение? — удивилась женщина. — А верно ли, что если пациент в тяжелом состоянии, то врачи могут удостоверять завещания и без нотариуса? Своей печатью?
— Для подписания завещания нужно в первую очередь быть в сознании и отдавать себе отчет в своих действиях, — резко сказал Данилов. — Дождитесь сначала улучшения.
— Я дождусь, — пообещала женщина. — А у кого можно узнать ваши тарифы на удостоверение завещаний?
Данилов повесил трубку.
Завещания пациентов, проходящих лечение в стационаре, вправе удостоверять главные врачи, их заместители по медицинской части и даже в особо срочных случаях — дежурные врачи. Для удостоверения непременно нужен один свидетель. Только насколько было известно Данилову, медики удостоверяли завещание бесплатно, руководствуясь, как им и положено, не корыстью, а высокими гуманистическими принципами.
— Роман Константинович, а вам когда-нибудь доводилось заверять завещания пациентов? — спросил Данилов у вошедшего в ординаторскую начальника отделения.
— Нет, и надеюсь, что никогда не доведется, — ничуть не удивившись вопросу, ответил Роман Константинович. — Представляю, сколько потом по судам бегать приходится, доказывать, что ты не верблюд и наследники тебя не подкупили.
Работа в «ведомственной медицине» имеет ряд преимуществ.
Первое, и самое главное, самое значимое преимущество — отсутствие «перегрузок». В ведомственных стационарах редко можно увидеть пациентов, лежащих в коридоре. И не потому, что там избыток мест, а потому, что загрузившись под завязку, ведомственный стационар больше никого не принимает. Всех, кому не хватило ведомственных мест, принимает обычное, городское здравоохранение, безотказное и безразмерное.
Данилов помнил, как в сто тридцать третьей больнице, где он проходил интернатуру, во время авралов закатывали в реанимацию позаимствованные из отделений койки и расставляли их так, чтобы места боком пройти хватило. Отдел госпитализации на вопли о перегрузе стандартно отвечал: «Что вы хотите — везде такая ситуация! У всех „перегруз“! Что ж теперь — больных дома или на улице оставлять? Крутитесь!» Причин для «перегруза» много — эпидемия, ремонт или карантин в одном из соседних стационаров, а однажды зимой, в разгул гриппа, когда обостряются все болячки и забиваются все больницы, какие-то идиоты позвонили по «ноль два» и сообщили, что в сто тридцать шестую городскую больницу подложена бомба. Всех больных, а было их около полутора тысяч да еще немного сверх того, срочно распихали по соседним стационарам и в той же сто тридцать третьей выкатывали в коридор из ординаторских диваны, связывали бинтами, чтобы не разъезжались, стулья, позабирали откуда только можно кушетки и банкетки… Что делать, раз такая ситуация? Тебе везут, а ты клади, другого не дано.