— А если прекратит голодовку, все равно в изолятор?
— Туда помещают за объявление голодовки, а не за прекращение. Все ее заканчивают. На особо упертых есть особое средство, как на попу с лабиринтом есть отбойный молоток.
— Что же это? Горячие угли?
Шутка не понравилась. Майор Бакланова насупилась, поджала губы и осуждающе покачала головой:
— Владимир Александрович, вы не в гестапо работаете, а в современном исправительном учреждении! Ладно бы, от Глухова такое услышать, а от вас, серьезного мужчины… Вот уж не ожидала.
— Извините, Лариса Алексеевна, вырвалось.
— Что на уме имеется, то и с языка срывается, — Бакланова трижды стукнула пальцем по столу, как бы предостерегая Данилова от подобных шуточек в будущем. — Наше средство очень гуманное. Берется колбаска типа «Краковской» или «Одесской» и слегка обжаривается на плитке неподалеку от голодающего. Если вытерпит, пока жарится, то, когда сковородку под нос сунешь, непременно сожрет. Такие у нас методы, а вы говорите — гестапо.
— Про гестапо я не сказал ни слова, — напомнил Данилов. — Я только про угли.
— Хрен редьки не слаще, — отрезала Бакланова. — У нас очень гуманное учреждение. На бутылки осужденных не сажаем, причиндалы дверями не защемляем, в ласточку не растягиваем, в водолаза, Фантомаса и Деда Мороза не играем. Если, бывает, подвесят ребята кого-то на наручниках, только самых отпетых, и то ненадолго.
— А нельзя ли про ласточку и Фантомаса поподробнее? — попросил Данилов, догадавшись, что играть в водолаза означает засовывать голову в ведро с водой, а играть в Деда Мороза — выставлять голышом на мороз. — Для общего развития.
— Фантомас — это когда на голову надевают противогаз и пережимают шланг. Ну, а ласточку стыдно не знать. Это когда распинают буквой «X».
— Фиксируют гвоздями? — ужаснулся Данилов.
— Да Бог с вами! — всколыхнулась Бакланова. — Наручниками. Ой, Владимир Александрович, как же вы вообще решились у нас работать при таких ваших представлениях?
— Да вот уж так вышло.
— Решились, так привыкайте. В нашем деле что главное? Поменьше в голову брать, пустая голова не болит.
— «Пустое сердце бьется ровно», — вспомнил Данилов.
— Что?
— Это Лермонтов, «На смерть Пушкина». «Его убийца хладнокровно // Навел удар — спасенья нет, // Пустое сердце бьется ровно…» — и так далее.
— А-а, Лермонтов… Я, честно признаться, классику давно забыла. По нашей жизни тянет к легкому чтению — к Банцовой или Тормошиловой. Вы, наверное, не увлекаетесь ими?
— Все зависит от настроения, — улыбнулся Данилов. — В электричке и Уголовный кодекс с интересом читается, если больше делать нечего.
— Он, Владимир Александрович, если читать его правильно, увлекательнее любого бестселлера.
— Правильно — это как? — удивился Данилов. — Справа налево или вверх ногами?
— Сравнивая наказания за различные преступления. Иногда наталкивает на очень интересные выводы. На всю дорогу развлечения хватит!
— Непременно попробую, — пообещал Данилов, опасаясь, как бы товарищ майор не устроила показательные чтения прямо сейчас. — Лариса Алексеевна, если у вас все…
— Нет… — Бакланова ненадолго призадумалась. — Вообще-то все. Кочемасова мы оформим как госпитализированного с подозрением на пневмонию, анализ возьмем, флюорографию сделаем…
— Возьмем и сделаем или только напишем?
— Реально возьмем и сделаем. Ему же все равно скоро диспансеризацию проходить.
— А если, допустим, осужденный не прекращает голодовку?
— Он ее уже прекратил, прямо на ваших глазах. Вы что, не видели, как я его кормила?
— Теоретически.
— Все по УИК, прочтите, если забыли. Я вам так скажу, Владимир Александрович, умный зэк никогда голодовку не объявит. Вероятнее, чтобы привлечь к себе внимание, вены порежет. Голодовками увлекаются идиоты, не понимающие двух простых вещей: вред, который голодовки причиняют организму, и того, что всем на все наплевать.
— А если кто умрет с голоду?
— Оформим как острую сердечно-сосудистую недостаточность, — откровенность Баклановой поражала своим цинизмом. — Помер Максим, ну и хрен с ним! Кочемасова, кстати, Максимом зовут…
В ближайшую пятницу Данилов читал в электричке не Уголовный кодекс, а «Зону» Довлатова. Он удивлялся тому, как меняется восприятие одного и того же текста в зависимости от личного опыта.
«Я был ошеломлен глубиной и разнообразием жизни. Я увидел, как низко может пасть человек. И как высоко он способен парить. Впервые я понял, что такое свобода, жестокость, насилие. Я увидел свободу за решеткой. Жестокость, бессмысленную, как поэзия. Насилие, обыденное, как сырость. Я увидел человека, полностью низведенного до животного состояния. Я увидел, чему он способен радоваться. И мне кажется, я прозрел».
Если отбросить красивости, несвойственные даниловскому мышлению, то впечатления полностью совпадали. Правда, Данилов познакомился с зарешеченным миром, будучи едва ли не вдвое старше Довлатова, к тому же и времена изменились (другой общественный строй, мышление, приоритеты), но это была все те же страна и люди. Сорок лет — не такой большой срок для общества, даже с учетом кардинальных перемен. Подивившись точности формулировки: «Жестокость, бессмысленную, как поэзия. Насилие, обыденное, как сырость», — Данилов продолжил чтение.
«Мир, в который я попал, был ужасен. В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой и насиловали коз. В этом мире убивали за пачку чая. В этом мире я увидел людей с кошмарным прошлым, отталкивающим настоящим и трагическим будущим. Я дружил с человеком, засолившим когда-то в бочке жену и детей».
В ФБУ ИК 13/21 собак не ели и коз не насиловали, вроде и за пачку чая не убивали. Во всяком случае, Данилов о таком не слышал. Но мир этот действительно был ужасен. Возможно, именно для того, чтобы подчеркнуть подобный ужас, упомянул писатель о дружбе «с человеком, засолившим когда-то в бочке жену и детей». Невозможно представить, чтобы в реальной жизни нормальный человек (а Довлатов в представлении Данилова был таким) мог бы дружить с подобным отморозком. Нет, точно для красного словца и усиления эффекта.
«Но жизнь продолжалась. Более того, здесь сохранялись обычные жизненные пропорции. Соотношение добра и зла, горя и радости — оставалось неизменным. В этой жизни было что угодно. Труд, достоинство, любовь, разврат, патриотизм, богатство, нищета».
Данилов подумал о том, что патриоты среди спецконтингента ему пока не попадались. Может, у заключенных просто не принято этим козырять? Вообще что такое патриотизм? Каждый ведь понимает его по-своему. Применительно к нему вспомнился полковник Агабобов с военной кафедры, сочностью и яркостью выражений не уступавший недавно скончавшемуся премьеру Черномырдину: «Как стипендию от государства получать, так все вы патриоты, а как служить идти, так инвалиды», — укорял студентов Агабобов. И добавлял сакраментальное: «Армия не просто делает из мальчика мужчину, она его вообще делает!» Самое трудное было слушать Агабобова с серьезным выражением лица, ибо всем, дерзнувшим даже улыбнуться, грозили неприятности на зачетах и экзамене. Спроси кто самого Данилова, в чем заключается его патриотизм, он бы затруднился с ответом, уж очень емкое многогранное понятие.