И он слегка расслабился, почувствовав себя важной, неотъемлемой деталью сложного механизма, а может быть, даже и не деталью, а одним из тех, кто этим механизмом управляет и поддерживает его в рабочем состоянии. Он решил, что получил долгожданную свободу мыслей и поступков, и развернулся в полную силу. Bо время первой чеченской кампании он спланировал операцию, которая в случае успеха могла оказать существенное влияние на исход войны. Начальство план не одобрило, но Становому в начальственном отказе почудилась некая недосказанность, он решил рискнуть и проиграл.
Операция была спланирована и выполнена идеально: подполковник Становой умел видеть последствия и просчитывать все на десять ходов вперед. В результате этой операции был уничтожен один из многочисленных каналов, по которым оружие широким потоком текло с тульских заводов прямиком в руки боевиков.
Апофеозом операции стал захват эшелона со стрелковым оружием, минометами и боеприпасами. Становой лично возглавлял отряд спецназа, пустивший по ветру упомянутый эшелон, потому что любил действовать наверняка.
Он вернулся в Москву, уверенный, что победителей не судят, и только здесь понял, что это не так: перекрывая канал, он, увы, не знал, КОМУ этот канал принадлежит. Он пытался узнать это, когда планировал операцию, но след никуда не привел, и Становой тогда решил, что это не суть важно: главное, чтобы тульские автоматы не стреляли по своим. Вот в этом-то и заключалась его ошибка — единственная, но губительная. Теперь ему стал понятен смысл уклончивости начальства во время обсуждения плана злополучной операции — увы, с большим опозданием.
Короче, о нем говорили где-то там, наверху, и по его вопросу было «вынесено постановление». Позже он часто думал, почему его просто не прикончили, ограничившись вместо этого арестом, и пришел к единственному возможному выводу: не рискнули. Операция была проведена не только профессионально и четко, но и с блеском, присущим всему, что делал Становой. О ней ходили легенды, и просто взять и на глазах у всех пристрелить героя столь блестящей виктории, сочли нецелесообразным. Или, может быть, непедагогичным. Гораздо полезнее с точки зрения морали и нравственности было уличить вчерашнего героя в незаконном хранении наркотиков, нарушении служебного долга, граничащем с предательством, и прочих мерзопакостях, несовместимых с высоким званием офицера российских спецслужб.
Долгих четыре месяца его мурыжили в следственном изоляторе. Под конец следователь почти прямо заявил, что чистосердечное признание спасет Становому жизнь. Становой уперся намертво. Он ни в чем не был виноват и не желал облегчать следователю задачу. Каждый вечер, засыпая на нарах, он был уверен, что больше не проснется, и каждое утро, проснувшись, досадливо морщился: ну какого хрена тянете?
А потом его вдруг отпустили. Просто отпустили, ничего не объясняя и, уж конечно, не извиняясь. Это было загадкой, но Становой больше не хотел ломать голову. Возможно, там, наверху, что-то переменилось; возможно, он больше не представлял угрозы чьему-то благополучию; возможно, кто-то хорошо к нему относился и решил, что с него уже хватит. Все, на что он раньше старательно закрывал глаза, увлеченный разработкой и осуществлением своих дерзких планов, теперь встало перед ним в полный рост: государство не нуждалось в его способностях, ему были нужны послушные исполнители. Да и что такое государство, родина? Просто абстрактные понятия, за которыми, как за ширмой, прячутся ловкие пройдохи, озабоченные только собственным благополучием. Ум? То-то и оно, что главным признаком ума служит умение притворяться идиотом… Раньше Становой игнорировал это обстоятельство, за что и поплатился.
В те дни он много думал, пытаясь понять, почему его судьба сложилась так, а не иначе. Казалось бы, он имел все, что нужно для процветания и успеха, но чего-то все же не хватало — какой-то мелочи, которую он упустил в самом начале, не придав ей значения. Неприятности по сути дела были не стоящей упоминания ерундой: их не было бы, если бы Становой сидел спокойно и ни во что не совался. Но подполковник Петров, ныне уже почти забытый, был прав: сидеть спокойно Становой не умел, так что неприятности были неизбежны. Но почему, черт возьми, все так однобоко? А где же другая сторона медали, где почет, слава, успех — где деньги, наконец?
И он докопался-таки до первопричины, отыскал пустячок, испортивший ему жизнь. Он ушел управлять людьми, заставлять их делать то, чего ему хотелось, но для него этот процесс всегда был просто игрой. Становой пришел к выводу, что с детством пора расставаться. Он и так потерял вагон времени, забавляясь игрушками, делая никому не нужную карьеру и вкалывая на государство, которое в знак благодарности вытерло об него ноги и вышвырнуло за порог, как ненужную тряпку. Что ж, у него еще был шанс все поправить. Становой был сравнительно молод, здоров и точно знал, чего хочет. Оставалось лишь сообразить, с какой стороны взяться за решение проблемы, и выбрать подходящую точку приложения силы.
И такая точка незамедлительно нашлась, как будто некая высшая сила, сочувствуя Становому, организовала встречу со старым школьным приятелем. Это действительно напоминало чудо: они не виделись полжизни и совершенно случайно встретились в центре многомиллионного города именно в тот момент, когда в этой встрече возникла нужда. Выслушав историю Станового, Дмитрий Алексеевич Вострецов слегка расчувствовался — ровно настолько, чтобы составить однокашнику протекцию для поступления на работу. Дмитрий Алексеевич тогда уже возглавлял отдел в финансовом управлении МЧС, так что со знакомствами у него был полный порядок, и процесс трудоустройства бывшего чекиста прошел как по маслу.
Ну что тут скажешь? Бес попутал, и больше ничего…
Секретарша принесла кофе, опустила поднос на специально предназначенный для этого столик в углу и, повинуясь нетерпеливому кивку хозяина кабинета, вернулась в приемную. Дмитрий Алексеевич выбрался из-за своего рабочего стола, пересек кабинет, бесшумно ступая по ворсистому ковру, и опустился в удобное кресло возле кофейного столика.
Два других кресла были уже заняты посетителями. Выполняя обязанности радушного хозяина, Дмитрий Алексеевич наполнил чашки. При этом он старался не слишком заметно хмуриться. Честно говоря, он предпочел бы короткий и сухой деловой разговор в чисто официальном формате. Для этого было бы достаточно просто оставаться на своем рабочем месте. Как и для всякого бюрократа, письменный стол был для Дмитрия Алексеевича своего рода укреплением — окопом, траншеей, несокрушимым бастионом, за стенами которого он чувствовал себя неуязвимым. Это был символ благополучия и власти, и теперь, почти насильно извлеченный из своего укрытия, Дмитрий Алексеевич чувствовал себя улиткой, которую бесцеремонно выковыряли из раковины. Низкий кофейный столик, вокруг которого они теперь сидели, предполагал дружескую беседу на равных и был предназначен как раз для того, чтобы продемонстрировать демократичность хозяина кабинета. В данный момент Дмитрий Алексеевич не испытывал ни малейшей потребности в такого рода демонстрациях, но в последнее время его мнение учитывалось все реже.