Федор Филиппович незаметно для себя закурил новую сигарету.
— Не знаю, — задумчиво сказал он. — В общем-то, ты, наверное, прав. Но у нашего начальства на этот счет иное мнение.
— У вашего начальства, — поправил Глеб. — Я человек штатский, и мнение вашего начальства меня интересует лишь постольку… Словом, совсем не интересует. И ваша голова тут ни при чем. Гарантирую, что вы останетесь в стороне.
Потапчук сердито закряхтел.
— Не понимаю, чего ты взъелся, — сказал он. — Откуда такое обостренное чувство справедливости? Даже если преступление имеет место, то какое тебе-то до него дело? Понимаю, что это звучит цинично, но, согласись, в одиночку мир не переделать, патронов не хватит. Чеченская война, например, под определенным углом зрения тоже выглядит как преступление, но ведь ты же по этому поводу не рвешь на себе нижнее белье!
— Не рву, — внезапно успокаиваясь и беря обычный шутливый тон, согласился Сиверов. Не имею такой возможности, потому что нижнего белья у меня в данный момент всего одна пара.
— То-то же, — проворчал генерал. — С голой задницей ходить никому не хочется. Даже ради справедливости.
— Федор Филиппович, — все так же весело и непринужденно сказал Глеб, — а что у вас в портфеле? Зачем вы вообще сюда приехали?
Генерал невольно дотронулся рукой до своего портфеля. Портфель был увесистый, поскольку, помимо нескольких пар белья и носков, конверта с деньгами и паспорта на имя инженера Корнеева, там лежал семнадцатизарядный австрийский «глок» с двумя запасными обоймами и глушителем. Потапчук и сам толком не знал, зачем прихватил с собой «сувенир», о котором его никто не просил; просто ему показалось, что пистолет может пригодиться Слепому, и он выбрал из своей личной коллекции наиболее подходящее оружие.
Федор Филиппович усмехнулся.
— Ладно, — сказал он, — считай, что ты меня поймал. Хотя, заметь, я мог бы в этом и не признаваться. И все-таки я бы хотел услышать хоть что-то конструктивное. Факты у тебя есть? Или ты просто решил перешлепать всех спасателей в округе на основании смутных подозрений?
Глеб без спроса выудил из его пачки сигарету, щелкнул зажигалкой, несколько раз глубоко затянулся и рассеянно бросил сигарету под ноги.
— Трава, — повторил он. — Факты есть, Федор Филиппович. Может, пройдемся? Вы мне купите чебурек, потом сходим на пляж, искупаемся, а заодно и потолкуем.
Потапчук встал, повесил на руку пиджак и взялся за горячую ручку портфеля. Они двинулись вниз по улице, спускавшейся прямо к морю, стараясь держаться в жидкой тени росших вдоль тротуара пыльных фруктовых деревьев. Возле продуктового киоска Глеб остановился, и Федор Филиппович, притворно ворча, купил ему хот-дог. Дальше Сиверов шел, с аппетитом жуя и обильно капая на мостовую жидким кетчупом. Генерал недовольно косился на него, но от комментариев воздерживался: судя по всему, его агент и впрямь основательно проголодался. Наблюдать за ним было даже интересно: Потапчуку никогда прежде не приходилось видеть Сиверова в таком амплуа, и он вынужден был признать, что Слепой способен одинаково непринужденно держаться как на светском рауте, так и на пыльной улице.
Глеб, не переставая жевать, посвятил его в подробности своих приключений. Факты в его изложении выглядели вполне однозначно: Потапчук не верил, что Слепой, в каком бы состоянии он ни находился, мог спутать взрыв тротиловой шашки с ударом грома. Рассказывая о том, как нашел на берегу ручья наполовину занесенный грязью труп Гургенидзе, Глеб был спокоен, но генерал, наконец, понял, зачем ему понадобилось по собственной инициативе лезть в это запутанное дело. Ближе к концу рассказа Федор Филиппович почти перестал слушать, целиком уйдя в решение сложного вопроса: как ему теперь быть? Запрещать Слепому вмешиваться в это дело бесполезно: оно касалось его лично, а на воинскую дисциплину, как справедливо заметил сам Глеб, ему уже очень давно было наплевать. А с другой стороны, зачем это нужно — запрещать? Ведь это же не кто-нибудь, а Слепой! Он сто раз подумает, и только потом, избавившись от последних сомнений, возьмется за оружие. А уж когда возьмется, тут и комар носа не подточит… А начальство наверняка не станет ругать генерала Потапчука за то, о чем никогда не узнает.
В самом деле, почему бы и нет? Почему бы кое-кому не умереть этим летом? Люди гибнут всегда — одним больше, одним меньше… Логика подлая и жестокая, но будет только справедливо, если она, наконец, обернется против того, кто так долго ею пользовался. Ведь, планируя свою операцию и спуская на спящие поселки сель, этот человек не мог не знать, что будут человеческие жертвы. Он, наверное, даже приблизительно подсчитал на калькуляторе, сколько их будет, мысленно прикинул, стоит ли игра свеч, и решил, сволочь, что стоит. Так неужели этот подонок останется безнаказанным только потому, что спрятался за авторитет МЧС?
— Хорошо, — сказал он, когда Глеб замолчал. — В целом я с тобой согласен, но учти: ты меня не видел, я тебя не знаю. Я вообще не понимаю, почему ты решил, что искать нужно именно здесь. Твой клиент наверняка сидит в Москве, где-нибудь поближе к деньгам.
— Здесь его руки, — возразил Глеб. — И мне почему-то кажется, что эти руки не успели как следует замести следы. Если это так, то времени в обрез — только до приезда правительственной комиссии.
Федор Филиппович хотел что-то возразить, но тут их перебили. Из-за угла навстречу им вдруг вышел плотный, коренастый мужчина лет пятидесяти, вертевший в руке незажженную сигарету.
— П-прошу прощения, — обратился он к генералу, — огонька н-не найдется?
Потапчук вынул из кармана брюк зажигалку и дал ему прикурить. Заика кивнул в знак благодарности и неторопливо двинулся своей дорогой, попыхивая сигаретой. Федор Филиппович остался стоять, хмуро и озабоченно глядя ему вслед.
— В чем дело? — спросил Сиверов.
— Не знаю, — ответил генерал. — Рожа у него какая-то знакомая. Вроде, где-то я ее видел, и не один раз, а где — хоть убей, не вспомню.
— Бывает, — сказал Глеб.
Удодыч лихо затормозил на краю поросшего клочками жесткой выгоревшей травы летного поля, метрах в десяти от приземистой бетонной вышки. Укрепленный на длинном шесте полосатый матерчатый рукав безжизненно висел в неподвижном воздухе. Дело шло к вечеру, и все вокруг было окрашено в теплые золотистые тона. На поле скучала пара «кукурузников» с зачехленными кабинами и три вертолета, имевшие донельзя потрепанный вид.
Начальник этого, с позволения сказать, аэропорта уже поджидал их. Он двинулся навстречу, морщась от поднятой колесами «лендровера» пыли. Это был неказистый мужичонка — низкорослый, худой, чернявый, как жук, с жесткими черными усами под острым, как воробьиный клюв, носом, одетый в синие форменные брюки и растянутую нательную майку. Под майкой на впалой груди курчавились густые черные волосы, на голове криво сидела выцветшая аэрофлотовская фуражка, а из-под мятых форменных брюк стыдливо выглядывали клетчатые домашние шлепанцы. Левый шлепанец просил каши.