Власть — тысячелетняя игра, подумал Вергильев, — шоу, которое «must go on», одно из ее правил — быть как можно дальше от тех, кем она управляет. Любая власть с пещерных времен оперативно огораживала себя от тяжело дышащего за ее порогом нечистого океана жизни, уходила в собственный, со своими правилами и порядками, отдельный мир. Точно так же, иногда помимо своего желания, менялся человек, попавший во власть. Он приобретал невыразимое в словах знание о том, как «делается жизнь» вместе с одновременным пониманием случайности, иллюзорности принимаемых решений и в то же самое время некой их — высшей? — предопределенности. Рука провидения водила железной или дрожащей рукой, не важно, сильной или ничтожной власти, зачастую подменяя, или заменяя ее. Провидение и земную власть можно было уподобить матери, ведущей за руку ребенка. Ребенок пытался выдернуть ручонку, но мать держала крепко.
Вергильеву было сорок девять лет. Он принадлежал к последнему поколению советских людей, пусть вынужденно, но серьезно изучавших марксистскую науку. В давние — студенческие — годы она раздражала его своей примитивной простотой. Сейчас — пугала исчерпывающей ясностью. Марксистская наука с некоторых пор представлялась Вергильеву запретной системой мер и весов, с помощью которой можно было легко и быстро измерить и взвесить любой «сырой факт» или «свинцовую мерзость» действительности.
«Чьи интересы защищает власть в России»? — задал себе совершенно неуместный в приемной вышестоящего начальника вопрос Вергильев. И сам же с мазохистским удовольствием, как на государственном экзамене по научному коммунизму, ответил: «Интересы тех, кто разграбил имущество СССР, кто присосался к нефтяным и газовым трубам, кто живет там, но ворует здесь, кто выклевывает из бюджета даже те крохи, которые отводятся на пенсии, пособия, библиотеки, музеи и прочее. То есть интересы воров, безнационального финансового отребья и… самой себя — прислужницы воров». Править, как Сталин, жить как Абрамович. Между двумя этими взаимоисключающими жерновами власть перетирала саму себя в финансовую, криминальную и прочую, забивающую ноздри страны, пыль. Но страна терпела, глотала пыль вместо того, чтобы прочистить ноздри революционным чихом.
— Заходите, — приветливо кивнула Вергильеву секретарша. — Он вас ждет.
Вергильев, хоть и был на «ты», не был близок с руководителем аппарата. Генерал-лейтенант юстиции, он получил эту должность случайно. Шефу надо было срочно кого-нибудь назначить, пока не сунули сверху, и взгляд его остановился на высоком, верноподданно поедающем его глазами, статном генерале — начальнике юридической службы. Он исчерпывающе четко докладывал о могущих возникнуть правовых коллизиях при решении того или иного вопроса. И не просто докладывал (желающих доложить начальству всегда, как собак нерезаных), а непременно предлагал быстрое и приемлемое с точки зрения соблюдения законов решение.
Вергильев знал, что многоумные эти решения рождаются отнюдь не в гордо (на подчиненных) поднятой и смиренно (перед шефом) опущенной с седеющими висками голове генерал-лейтенанта, а в гладко причесанной головке одной его сотрудницы. Она сидела в крохотном кабинетике возле сортира и была тиха и незаметна, как притаившаяся под веником мышь. Прежде она работала с генералом в адвокатской конторе, и тому, как говорили в коридорах, стоило немалых трудов перетащить ее за собой на государственную службу. Были люди, которые советовали Вергильеву рассказать об этой мышке-норушке шефу, чтобы он не обольщался насчет талантов руководителя аппарата, но Вергильев молчал, как рыба, и генерал, похоже, это оценил, даровав ему относительно свободный график работы и не докучая приглашениями на нудные совещания.
Вергильев считал себя умнее руководителя аппарата. Однако, если следовать железной логике научного коммунизма, это было не так.
Руководитель аппарата жил в двухуровневой пятикомнатной квартире на Крылатских холмах, имел особняк в Архангельском с собственным спуском к озеру, катер на воздушной подушке, снегоходы и вездеходы, ездил (помимо служебной машины) на БМВ последней модели, владел (он был записан на жену) коттеджем в Испании на побережье Коста-дель-Соль.
Вергильев жил после второго развода в однокомнатной квартире с видом на подъезжающие к Киевскому вокзалу и уносящиеся прочь поезда, и стоящий на месте, несмотря на многочисленные обещания властей его снести, Дорогомиловский рынок. В последние дни рынок, правда, приобрел какой-то военизированный вид — над проходами между рядами зачем-то натянули маскировочную (цвета хаки) сетку с матерчатыми листьями. Может, рынок готовился к… отражению нападения коммандос в важной военной игре? Стук железных колес, как стук швейной машинки, прошивал одинокие завтраки и ужины Вергильева, его вечернее задумчивое сидение у компьютера. Особенно суровой, как безысходная тоска престарелого лузера, ниткой колеса прострачивали его ночную (бессонную) часть жизни.
Кроме однокомнатной квартиры, у Вергильева имелся разваливающийся дом в деревне в дальнем, за минувшие годы решительно отодвинувшемся от цивилизации, углу Тверской области. Дом достался по наследству от отца. Вергильев не знал, что с ним делать. Продать — некому, чинить — дорого и опять же некому. Деревня была безлюдна, как после нашествия Батыя.
Ездил Вергильев на скромном отечественной сборки «Форде-фокусе».
Имеющихся сбережений ему в лучшем случае хватило бы на год-полтора безработной (но отнюдь не беззаботной) жизни в городе и, наверное, лет на пять рыболовно-огородно-грибной жизни в деревенском доме. Но Вергильев не был готов там поселиться. Он все еще на что-то надеялся.
Я не прав, вздохнул, открывая дверь в кабинет руководителя аппарата Вергильев, это он умный, а я дурак!
— Как жизнь? — спросил генерал, приглашая Вергильева присесть за приставной столик, как малое дите к мамке, приникший к большому начальственному столу.
— Да так, брат Пушкин, — пожал плечами Вергильев, — так как-то все…
— Понятно, — постучал пальцами по столу генерал. — Боже, — задумчиво посмотрел в окно на черную и блестящую, как нефтяное озеро булыжную мостовую у Горбатого моста, — как грустна наша жизнь, — дал понять, что тоже читал Гоголя. — Но ничего не поделаешь, — посуровел лицом, — это жизнь.
— Она, как закон, сама решает, какой ей быть, — не стал спорить Вергильев.
— Как правило, не в нашу пользу. Пиши заявление, — ошарашил руководитель аппарата.
— На материальную помощь? — Вергильев еще пытался шутить, но уже понял, что дело плохо.
— По собственному.
— Прямо сейчас? — уточнил, все еще не веря, Вергильев.
— Можно через час, — ответил руководитель аппарата, — но обязательно сегодня. И чем быстрее, тем лучше. Попробую выплатить тебе компенсацию за полный отпуск, задним числом объявлю какую-нибудь благодарность.
— А что, могут уволить без компенсации? — поинтересовался Вергильев.
— Легко, — ответил руководитель аппарата, — если будет команда расстаться по-плохому. Это не мое решение. Я — исполнитель, и я хочу в ситуации, которая лично мне непонятна, но в которой я, как ты понимаешь, разбираться не буду, хоть что-то для тебя сделать.