Отцу было под девяносто, но внутри него как будто неистовствовал «водяной дым», преумножающий на молекулярном уровне энергию. По старческим жилам, как по трубам из неведомой циркониевой пластмассы, бежала горячая кровь. Сухой, как щепка, с белым хохолком-парусом на голове, отец скользил по набирающему мощь Гольфстриму социально-политического общественного протеста, явно намереваясь увести его в сторону революционной Антарктиды. Каждую неделю в Москве собирались многотысячные митинги то «рассерженных квартиросъемщиков», то «оскорбленных блоггеров», то «обманутых слушателей Вестей-ФМ». Отец, сколько его помнила Аврелия, всегда был конспиратором, однако вся его конспирация легко разгадывалась не только вездесущим КГБ, но и домашними. Так и сейчас, отец ничего не говорил, но Аврелия знала, что нынешние митинги — это всего лишь «разогрев» перед главным — внезапным и не многотысячным, а миллионном! — митингом, который как волна-цунами смоет позорную власть. Гольфстрим уйдет на Антарктиду! Власти «жуликов и воров» конец! Аврелия даже знала главную тайну, а именно, какой объединяющий символ предполагается использовать на митинге-миллионнике: портрет президента с приклеенным ко лбу презервативом и надписью: «Вернись домой!». Она пыталась вразумить отца, говорила ему, что «резиновая революция» плохо кончится независимо от того, кто победит: власть или «оскорбленные жильцы». Отец делал вид, что не понимает, о чем она, какие еще митинги, какие жильцы, ему девяносто лет, одним словом, косил под старого маразматика.
Но дым БТ, мобильные сортиры, аква-комплексы, а главное, торжественная презентация проекта на Пушкинской площади его неожиданно заинтересовали.
«А чего ты хотела? — спросил он. — Такова цена науки в завершающий период существования общества потребления! Был бы жив Сталин, уже бы летели на Марс! А вы… — вдруг замолчал, словно пораженный неожиданным откровением, — дальше сортира не видите»… — схватил айпад, уселся в кресло, побежал пальцами по клавиатуре.
Очистит дым сортир.
А мы очистим мир.
Мир — не сортир!
Сортир — не мир! —
успела прочитать Аврелия на экране улетающие строчки.
«Папа, ты поэт!» — восхитилась она.
«От скуки», — недовольно покосился на нее отец. Ему не понравилось, что дочь без спросу приобщилась к его творчеству. Пошарив пальцами-коньками по ледяной глади айпада, он сунул под нос Аврелии рекламное сообщение торгового центра «Мир санузлов»: «Автору лучшего четверостишия на нашу тему — унитаз бесплатно!»
«Зачем тебе унитаз?» — удивилась Аврелия.
«Возьму с собой на Марс», — усмехнулся отец.
«Сталин разрешит? — поинтересовалась Аврелия. — Когда стартуете?»
«В день, когда вы установите в Москве сортиры, — сказал отец. — Справим нужду и… на Марс. Хотя, — с сомнением посмотрел на Аврелию, — вряд ли у вас получится… Растащите денежки!»
«На спор? — предложила Аврелия. — Через два месяца!»
«Через два месяца? — задумчиво подергал себя за белый (сахарный) хохолок на голове отец. — Август — хороший месяц»…
«Знаешь, на что мы спорим?» — спросила Аврелия.
«Еще нет», — отец снял очки, внимательно посмотрел на Аврелию.
Взгляд его вдруг сделался спокойным и безмятежным, словно он знал все наперед: про проект «Чистый город — чистые люди», про Святослава Игоревича, про Аврелию, и даже про… полет на Марс, то есть на… остров.
Да что он может знать, подумала Аврелия, кроме того, что скоро умрет? Или внезапное осознание того, что «мир — не сортир, сортир — не мир» примиряет с неизбежностью? Ей вдруг стало до слез жалко отца, прожившего странную и нелепую жизнь вдали от близких, которые (теоретически) могли его любить, но в тесной близости с дальними (оперативниками, провокаторами, дознавателями, следователями, лагерными охранниками), которые никак не могли его любить. Он боролся с коммунистами, сидел в тюрьме, махал кайлом «во глубине сибирских руд», рубил промерзшую землю на строительстве красноярского металлургического комбината, а теперь вот ополчился на новую власть, которая, в отличие от коммунистической, в общем-то, ничего плохого ему не сделала. Может быть, мир и не был сортиром, но отец сам все время упрямо давил на кнопку, чтобы мир безостановочно его смывал.
Он по-прежнему смотрел на Аврелию не выражающим ничего, кроме запредельного знания, то есть выражающим все и сразу, объединяющим мир и сортир, взглядом.
Она догадалась, что отец не видит ее без очков, смотрит сквозь нее, как сквозь воду в точку, где заканчивается жизнь, и не факт, что вода в этой точке преобразуется в водяной дым. Сортир — это смерть, подумала Аврелия, как я раньше не догадалась? Этот сортир смывает все на свете. Рано или поздно он смоет мир, который лишь временно не сортир.
Отец всю жизнь спокойно относился к религии. Не изменил он своего отношения к ней и в старости. Вряд ли он верил в бессмертие души. Смерть, следовательно, была для него билетом в один конец, но никак не художественно исполненным приглашением в жизнь вечную.
Хотя, несколько раз Аврелия заставала его с отцом Драконием — угрюмым попом, бывшим советским прокурором, а ныне — думским депутатом от КПРФ. Отец Драконий тоже пытался по-своему объединить мир и сортир — православие и коммунизм, и, насколько могла судить Аврелия, частично в этом преуспел, торжественно открыв недавно в центре Москвы недалеко от Пушкинской площади первый «православный коммунистический храм». Там Иисус Христос и Сталин смотрели друг на друга из разных углов, а между ними в недоумении пребывали Бог-отец и голубь (Святой Дух).
…Аврелия никогда не откровенничала с отцом, видела его редко — он почти не жил в семье. Но отец, в отличие от матери, знал ее тайну и, что удивительно, совершенно не пытался воздействовать на дочь, понуждать ее к добродетели.
В молодые годы Аврелия не сильно над этим размышляла, ей, в общем-то, было плевать на пропадавшего в лагерях отца-диссидента. Но однажды она убедилась, что дело тут не в равнодушии отца, а в том, что он любил ее такой, какой она была, а не — какой (теоретически) могла бы быть. Отец понимал, что судьба сильнее человека и, более того, различал «людей судьбы», которых не сказать, чтобы было много, и «людей без судьбы», которых было без числа. «Люди судьбы», должно быть, представлялись ему инструментами, с помощью которых высшие силы пытались исправить протекающий мир-сортир. «Люди без судьбы» — сбегающей вниз по фаянсовой глади водой, бесследно исчезающей в сливной трубе. Он любил дочь, пусть даже во вторую, безоговорочно пропускающую судьбу вперед, очередь.
Аврелия вспомнила, как много лет назад (она тогда училась на первом курсе в институте) решила «развести» на немалую по тем временам сумму — две тысячи долларов — одного своего, в общем-то, случайного, поклонника. Поклонник был старше ее на двадцать лет, не отличался уверенной потенцией (каждый раз Аврелии приходилось вдохновенно трудиться, чтобы привести его вялое «орудие» в надлежащее состояние), но самое главное — был недопустимо заторможен насчет подарков. Аврелия встречалась с ним уже больше месяца, но дальше тощих букетов и посиделок за чашкой кофе дело не двигалось.