– Погодите. – Юлия умоляюще схватила графиню за руку, но тут простыня наконец соскользнула с нее, оставив в чем мать родила. При взгляде на ее стройное тело в глазах Эльжбеты мелькнул огонь такой неистовой ревности даже не из-за Тодора, а просто – ревности давно увядшей красоты к красоте цветущей, – что Юлия испугалась: кажется, доброе отношение к ней Эльжбеты – весьма хрупкая вещь!
Она торопливо обмоталась простыней снова и перехватила исполненные ненависти взгляды, которыми мерились кузины.
Ого! Кто бы мог подумать! Каждая из них – помеха тайным замыслам другой, и если Юлии удастся сыграть на этом…
– Эльжбета, – молвила она решительно – и едва не засмеялась, ибо не менее десятка самых разных чувств враз сменились на бледном лице графини: от высокомерия и возмущения фамильярностью до насмешливой готовности все-таки послушать, что скажет эта вконец обнаглевшая «рыжая кацапка».
А Юлию понесло, и она уже не могла остановиться. Ведь идея, пришедшая ей в голову, была такой простой и давала замечательную возможность раздать всем сестрам по серьгам.
– Ты хочешь избавиться от Тодора? – Опять сверканье в глазах, опять поджатые губы. – Но почему? Ты ведь будешь страдать без него!
– Это с ним я страдаю! – ненавидяще сузила глаза Эльжбета.
– Нет, не с ним! – не унималась Юлия. – Не с ним, а со Стэфкой, и Петром, и Чеславом, и со всеми этими девками. Они опутали его, словно сети, и уже не он их ведет, а они его тащат за собою. Ведь правда?
Эльжбета передернула плечами:
– Что толку судить да рядить? Все переговорено, и не раз. Его не изменить.
– Не изменить? – вкрадчиво заглянула ей в лицо Юлия. – А меня можно было изменить? Да так, что для меня два месяца в один слились, что я про все на свете забыла! И уж точно умерла бы в том подвале, когда б ты меня не спасла!
Строго говоря, это было не совсем так: все-таки забрать Юлию из подвала решил Тодор, а Эльжбета лишь воспользовалась благоприятной ситуацией. Но кому сейчас важны такие мелочи? Уж конечно, не Юлии и тем паче не Эльжбете, которая вновь взглянула на свою пленницу благосклонно:
– Это ты о чем?
– Да так, – пожала плечами Юлия. – Представила, что может быть, если Тодор вдруг выпьет столько зулы, что обо всем забудет, вообразит себя графом и велит своему табору уходить без него, а сам решит остаться.
– Да ну, чепуха! Что он, спятил, что ли? – воскликнула Ванда, однако Эльжбета лишь отмахнулась от нее, не сводя глаз с Юлии:
– Что ж, твоя фантазия заманчива. Но как заставить его пить зулу? Он-то знает ее силу и даже близко к ней не подходит, бережет себя.
– Ну! – недоверчиво воскликнула Юлия. – Разве в имении не отыщется трех-четырех сильных, преданных гайдуков или хотя бы холопов, чтобы крепко связать Баро и заставить его открыть рот?
– Да он ведь этого вовек не простит! – снова воскликнула Ванда, и Эльжбета устремила на нее пренебрежительный взгляд:
– Ну ты-то чего всполошилась, как курица, не пойму? Чего он мне не простит? Его только день надо в путах продержать, а потом от зулы и за уши не оттащишь, не так ли? – обернулась она к Юлии с выражением почти даже страха на лице. – Ну ты и хитра! Ну ты и… Не хотела бы я встретиться с тобой на узкой дорожке! Экую преизрядную месть измыслила: и мне, и Тодору! Теперь моя вековая забота будет одна: чтобы зула не выводилась в доме. Но, хвала Господу нашему Иисусу Христу, он щедро засеял земные просторы коноплею, а раз так… Ладно, это уж мои заботы. Но ты права, Юлия. – В первый раз графиня назвала ее по имени! – Ты права: двадцать лет назад я себе эту постель постелила – и не хочу спать ни в какой другой. Я люблю Тодора.
– За что? – прошептала Ванда чуть слышно. – За что, боже мой?!
– Тебе ли спрашивать! – обожгла ее взором Эльжбета. – Тебе ли не знать, что истинно любят не за что, а вопреки всему? Несмотря ни на что! А за грехи, за пороки еще крепче и жальче, чем даже за доблести.
Ванда прикусила губу, отвернулась.
– Сейчас принесут тебе одежду, Юлия, – сказала Эльжбета, направляясь к двери. – И уходи поскорее, поскорее.
– Не то – что? – вновь начала задираться Ванда. – Не то передумаешь?
– Теперь уж нет, не передумаю, – светло, юно улыбнулась Эльжбета. – Теперь Тодор навеки со мной будет! И, может быть, теперь… Я ведь не так еще стара, в конце концов! Может быть, теперь я смогу родить ему сына!
Она торопливо вышла.
– Сына! – взвизгнула Ванда. – Misérable! [62] Пресвятая Дева, Матерь Божья! Нет, ты видела когда-нибудь таких старых дур?!
Юлия молчала. Она смотрела в окно, но ничего не замечала. Зеленая прелесть апреля дробилась, плыла, сверкала в слезах, неожиданно застлавших глаза.
Любить не за что, а вопреки… Не о ней ли это сказано?
Сколько помнила Юлия, они и прежде молчали с Вандою в дороге, а не трещали сороками, но никогда еще молчание не было таким тяжелым и давящим. В Бэз им указали короткий путь к переправе через Буг, и слова эти Юлия вначале пропустила мимо ушей, а потом они заставили ее призадуматься. За то время, какое она провела в беспамятстве, картина войны вновь переменилась, и русские части приблизились с востока к Варшаве. Конечно, был риск сейчас нарваться на поляков, однако лишь на какой-нибудь случайный отряд. Тоже ничего хорошего, но если… Если прежде Юлия не сомневалась, что Ванда выпутает ее из всякой передряги, то сейчас такой уверенности не было. Ванда, которая прежде так рвалась в Вильно, теперь без спора повернула обратно.
Почему?! Что изменилось в ее планах?! Она ничего не объясняла, но коня погоняла неутомимо, словно спешила изо всех сил. Да и то – унылые равнины, иссеченные множеством маленьких речек, словно в сеть ими схваченные, кого угодно могли раздосадовать. Собственно, только об этих речках путешественницы и говорили, когда давали себе труд разомкнуть неприязненно поджатые губы. Кони боязливо храпели, входя в неведомые, непонятной глубины водоемы. Ванда нервничала, готова была все их объезжать, петляя и рискуя заблудиться, но Юлия присматривалась внимательно и там, где пологий берег и широко разлившаяся вода обещали мелководье, пускала коня вброд. Ванда с неохотою следовала ее примеру, и Юлия несказанно удивилась, догадавшись, что та боится воды.