Антоша покачал головой, жалобно глядя на барыню, и эта жалость все понимающего слуги сразила ее. Она-то может сколько угодно лелеять в своей душе готовность к смирению и примирению, но что же молчит Зигмунд? Зачем он женился, в конце концов, – чтобы всегда пребывать во взаимной неприязни?! Но тут же Юлия себя одернула: чего задираться? Прислал же гостинец… Но, раскрыв корзину, она была изумлена странностью сего гостинца. Там оказалось платье – необыкновенной красоты и прелести муаровое платье с атласными ленточками и бантами, сшитое словно бы на Юлию. Во всяком случае, так ей показалось на глазок, ибо эту красоту надевать на себя решительно не хотелось: платье оказалось черным, а если и был цвет, который ей решительно, просто-таки яростно не шел, так это черный. Она его и не носила никогда – разве что по случаю чьего-нибудь траура, из приличия. По счастью, в их семье пока не было повода к ношению черного, ибо даже Елизавета с Алексеем завещали траура по себе не надевать. Но это ладно! В конце концов, к платью можно было пришить какой-нибудь беленький воротничок, чем-то оживить его – ведь это было и взаправду красивое, нарядное, даже роскошное платье, не то что простенький наряд Юлии, сшитый местной портнихою из чудом раздобытого синего тарлатана! В таком платье можно было ощутить себя настоящей дамой… Но оно не было новым – оно было с чужого плеча, да настолько явно…
Где его взял Зигмунд? Купил у кого-то? Нашел в брошенном доме? И то, и другое вызвало у Юлии дрожь отвращения. Лучше бы он прислал ей денег: тогда она что-нибудь придумала бы, ведь в Пултуске были лавки, можно бы что-то отыскать. Но прислать ей чужие обноски, словно она всего лишь побродяжка, которой за ее тело можно заплатить красивой тряпкой и стаканом вина… Вернее, бочонком вина, потому что второй частью посылки был изрядный-таки бочонок. Доставивший корзину посыльный (Юлия его не видела, а Антоша со слов кухарки передал, что приезжал какой-то жмудин [67]) уверял, что это очень хорошее вино, мозельское, и барин прислал его для увеселения барыни.
Весь опыт пития вин, настоек, наливок и прочего алкоголя у Юлии сводился к застолью у Жалекачского, после коего у нее разламывалась голова, и к употреблению зулы – о последствиях сего она старалась не вспоминать. Конечно, Зигмунд не мог этого знать и, наверное, искренне желал доставить жене удовольствие посылкою. Но Юлия не могла заставить себя притронуться к этим подаркам. Бочонок она отдала возрадовавшемуся Антоше, а платье как было с обидою брошено на кровать, так там и валялось, источая сладковатый аромат чужих духов.
Все дело было, конечно, в этом запахе: душноватом, чуть-чуть как бы потном… соблазнительном и отталкивающем враз. Юлия сидела, сидела у стола под свечкою, десятый раз перечитывая чудом оказавшийся здесь растрепанный «Русский вестник» за 1812 год – свое единственное развлечение, – но сосредоточиться так и не могла: право, такое ощущение, будто на ее кровати по-хозяйски развалилась какая-то наглая особа – еще одна, вторгшаяся в их с Зигмундом отношения. В конце концов Юлия рассердилась на себя: да ведь в том-то все и дело, что она ревнует Зигмунда к этому платью… или платье – к Зигмунду? Ну не платье, разумеется, а ту, которая носила его прежде! Может быть, она сняла его и сказала: «Ты говорил, твоя жена, бедняжка, живет в какой-то дыре? Ну так отправь ей это платье – ведь у меня их десятки! А вот это я никогда не любила. Я носила его в знак траура по мужу, но теперь у меня есть ты – и мой траур кончился». Да, она вполне могла так сказать, стоя при этом перед Зигмундом в корсете или даже без него, в одной батистовой рубашке и панталонах с разрезом в шагу, которые даже не нужно снимать, когда невтерпеж отдаться любовнику… Но лучше снять и предстать перед Зигмундом обнаженной, с готовностью изогнувшейся…
Юлия сердито вскочила. Она тосковала по Зигмунду, она хотела его до изнеможения! Ну что за чепуха, что за нелепица! Единожды слюбиться с мужчиною – и потерять от него голову, предаться ему душою и телом, жить вечной страстью к нему! Это родовое проклятие, Юлия знала. Так было и с Елизаветой, и с Марией, и с ее матерью – они годами ждали новой встречи с возлюбленным; с первого мгновения отдав себя во власть любви, терпеливо ждали осуществления своей мечты.
Почему-то при воспоминании о своих предшественницах Юлии сделалось легче. Она была одной крови с ними, и они не смотрели осуждающе, обратившись с годами из легкомысленных девушек в невинных старушек, а улыбались ободряюще: «Жди! Надейся! Сражайся за него и с ним! Одолей его! Он – твой!» И, улыбнувшись в ответ на их незримые улыбки, Юлия выглянула за дверь и кликнула Антошу – убрать платье. Ей до него и дотронуться-то было противно!
* * *
Никто не отозвался на ее зов, и это удивило Юлию: предполагалось, что Антоша сейчас услаждается на кухне мозельским и угощает Баську. Или пошел к своим приятелям – разделить с ними удовольствие? Но где же тогда кухарка?
Юлия выглянула из комнаты, прошла по коридору.
В кухне потрескивала свеча. Антоша сидел у стола, подпершись кулаком, и словно бы грезил наяву: глаза были открыты, но дозваться его оказалось невозможно. Юлия долго трясла его за плечо, но добилась только того, что Антоша рухнул головою на стол и закрыл глаза: верно, теперь и впрямь уснув.
Бочонок стоял на столе, источая кислый запах. Вот и верь после этого романам, уверявшим, что мозельское – благороднейшее из вин! Бражка, прокисшая бражка! Право же, вишневая наливочка пахнет куда лучше.
Махнув на Антошу рукой, Юлия взяла свечу и пошла к себе, но за поворотом коридора столкнулась с Баськой, которая испугалась, словно увидела призрак: даже пробормотала сквозь зубы «Lanetur» [68].
Юлия обрадовалась: единоборство с платьем все же удастся свалить на другого! Она велела Баське идти следом, но кухарка уже увидела спящего за столом Антошу и проговорила, по своему обыкновению, неразборчиво – словно бы перекатывая во рту камушки:
– Что-то с ним, пани?
– Вина сверх меры выпил, – передернула плечом Юлия. – Он тебя не угостил?
– Да я тут… отлучалась по нужде, – застенчиво сообщила Баська.
– Очень кстати, – сухо сказала Юлия. – Ну, пускай он спит, пошли, поможешь мне.
Она открыла дверь к себе и, указывая отрывистым жестом на кровать, брезгливо молвила:
– Убери его! – И тут же увидела, что кровать пуста. На ней ничего не было, никакого платья.
– Чего изволите? – тупо спросила Баська.