Карлик трижды тормозил, пропуская отряды омеговцев. Во главе последнего двигался бронированный грузовик, с низкой покатой кабиной, на крыше которой за оградкой из прутьев сидели вооруженные солдаты в черном.
– Ты гляди! – Чак повернул, чтобы разминуться с машиной. – Прям Замок Омега какой-то. Столько солдатни напустили! И на воротах они стояли, потому и проехать сложно было: только один охранник знакомый, из местных, остальные наемники.
Он снова повернул, по широкой дуге огибая площадь вокруг Большого дома, и вскоре мы оказались возле дома механика Бурчуна.
Это оказался один из тех ангаров, о которых рассказывал карлик. Едва не на треть погрузившийся в землю, с поросшей кустарником крышей и двумя ветряками в передней и задней части. Открылась калитка в широких воротах, наружу вышел угрюмый пожилой увалень с толстощеким лицом и всклокоченными, присыпанными жестяной трухой волосами, в комбезе с закатанными до колен штанинами и дырявых ботинках. Он хмуро кивнул выскочившему из автобуса Чаку и потопал назад открывать ворота.
Под стенами гулкого ангара стояли длинные железные столы со всякой рухлядью, над ними висели полки с инструментами, на крюках – шины и ржавые колесные диски, мотки кабелей, крышки люков, решетки, погнутые ведра. Пахло машинным маслом и керосином.
Чак с Бурчуном ушли в дощатую будку и принялись спорить. Карлик иногда требовательно взвизгивал, иногда тараторил без умолку, механик в ответ бросал короткие реплики мрачным голосом.
Я уселся за руль, положил на него руки. Вдруг пришло чувство… удовольствия, что ли? Впервые после пробуждения в лодке мне стало покойно, хорошо, и впервые после побега из Инкерманского ущелья мысли о Ладе Приор оставили меня. Покрепче сжав руль, я слегка провернул его.
В глубине ангара на растянутых между стойками цепях висела машина с разобранным капотом, отвинченные колеса лежали внизу. Сендер, вспомнил я, автомобиль для передвижения по илу Донной пустыни и песку центральной Пустоши. Приземистый, с открытым кузовом из гнутых труб. На передней, почти над головой водителя – три круглые фары, а сзади торчала пулеметная стойка.
Из будки доносились голоса, твердящие что-то про ходовую, движок, редуктор, передачу и какой-то «искровый запал». В окне будки я видел, как Чак подпрыгивает, дергает Бурчуна за штанины и размахивает руками, а механик отпихивает от себя карлика. Потом тот вскочил на стол и заголосил совсем уж громко. «Три рубля?! – услышал я возмущенный визг. – Три рубля за горючую смесь?!» Бурчун в ответ что-то забубнил.
Наконец они договорились, и Чак вышел наружу, отдуваясь после жаркой дискуссии. Заглянув в автобус, он бросил мне на колени скомканный брезентовый плащ.
– Надень. Капюшон там со шнурком, тоже нацепи да шнурок затяни. Прям щас это сделай, я сказал Бурчуну, что у меня там бродяга один сидит, не хочу, чтобы и он тебя…
Вдруг выражение его лица изменилось – Чак осознал, где я сижу.
– А ну встань с моего места! – едва не завизжал он. – Это мое место! Мой «Каботажник», мой дом, только я там сижу! Убери задницу свою тощую оттуда! Встань, я сказал!
Яростно сопя и размахивая кулачками, он полез в кабину, вполне всерьез намереваясь стащить меня со своего законного места, да еще и надавать пендюлей. Покачав головой, я поднялся ему навстречу, и тут где-то вдалеке прогремел взрыв.
С потолка ангара вокруг «Каботажника» серыми спиралями просыпались струйки трухи. Крякнув, Чак присел и прикрыл голову. Раскаты еще не стихли, когда из будки вывалился Бурчун.
– Плащ надень и на место мое не садись! – прошипел карлик, выскакивая наружу.
Они покинули ангар через калитку в створке ворот. Я нацепил пахнущий плесенью, слегка влажный плащ, застегнул на все петельки и затянул шнурок так, что капюшон закрыл почти все лицо. Похлопал себя по бокам, выбив облако пыли, чихнул, выбрался из «Каботажника» и пошел к выходу.
Солнце почти село, бетонную площадку перед воротами накрыла густая тень ангара. Он был первым в ряду шести таких же засыпанных землей построек, вдоль них тянулась бетонная дорога, по другую сторону которой начинались дома горожан. С тихим гудением вращались ветряки, самый высокий торчал над Большим домом.
Рядом с ним к небу поднимался столб дыма.
Сверху донеслись голоса, я поднял голову. Чак с Бурчуном стояли среди кустов у подножия ветряка. Заметив меня, карлик что-то сказал механику и заспешил вниз по покатой крыше, путаясь ногами в траве.
– Ну, чё ты выполз? – спросил он, останавливаясь рядом. – Я ж сказал там сидеть! Ты совсем обалдуй у нас, бывший управила, не понимаешь, ежели твою рожу с волосами тут увидят…
Он хрипнул, когда я одной рукой взял его за горло, а другой – за жиденькие белесые волосики. Я приподнял карлика так, что сморщенное личико оказалось вровень с моим лицом, и сказал почти ласково:
– Послушай меня, Чак. Хватит бегать, суетиться и приказывать. И обзываться тоже хватит, слышишь? Если, как ты говоришь, мы с тобой теперь напарники, так веди себя как напарник, а? По-приятельски. Чтобы больше никаких «управил», «рож», «обалдуев» и прочего. Ясно это?
– Так как мне тебя называть, ежели непонятно, кто ты есть такой? – пропищал он, вцепившись в мое запястье.
– А ты придумай что-нибудь уважительное. «Человече» меня устраивает. Что там взорвалось?
– Я откуда знаю? Взрывчатка, что еще могло взорваться! Динамит! Возле Большого дома пожар. А ну отпусти меня, упра… человече. Отпусти, сказал!
Я поставил его на землю и собрался похлопать по плечу, но он отпихнул мою руку. Покосившись вверх – Бурчун смотрел в сторону Большого дома и на нас внимания не обращал, – добавил:
– Еще раз так сделаешь, большак, и я тебя убью.
– А я тебя, – согласился я. – Значит, договорились. На Большой дом напали?
– Да не напали, – протянул Чак, морщась и трогая шею. – Вернее, можно сказать, что и напали, но… Короче, я так смекаю, гетманские диверсанты в город проникли, еще когда мы сюда не подкатили. Ну и теперь панику сеют. Ладно, пора в «Крылатую могилу» идти. Щас я только последние указания Бурчунчику дам – и вперед.
* * *
Солнце село, в теплых сумерках вокруг зажглись огни. Между домами сновали люди, бряцало оружие, скрипели цепи велотележек. Вдалеке на вышках городской стены горели прожектора. Иногда проезжали машины – по большей части приземистые открытые сендеры, хотя попадались и грузовики. Гудение моторов и голоса отражались эхом от стен, то и дело на улицах мелькала черная форма омеговцев.
Чак переоделся. До того он щеголял в кожаных шортах и грязной дырявой майке, а теперь нацепил бриджи, свитер и облегающие сапоги из мягкой кожи, со шнуровкой до колен. На голову натянул грязную шерстяную шапочку, на грудь, помимо перевязи с ножами, повесил патронную ленту, за спину – обрез-двустволку, который то ли купил, то ли одолжил у Бурчуна.
Пройдя через полгорода, мы оказались возле ангара без торцевых стенок, и я остановился, пораженный размером стоящего внутри самолета. Огромный покатый нос его высился над нами, как утес. Стекол в кабине не было, их забили досками. В две стороны торчали длинные, провисающие крылья, на которых предприимчивые хозяева заведения поставили столы со стульями. В бортах они вырезали проемы, так что на крылья можно было выходить, как на открытые террасы. Под каждым крылом висели три железные бочки, которые Чак назвал «турбинами».