Ухватившись за лебедку, охранник выбрался из будки.
На худом, с выступающими скулами и острым подбородком лице его возникло недоумение.
Пружина лежал неподалеку, скребя по земле железной ногой, а над ним, поставив ступню на выпуклый живот киборга, торчал какой-то мужик с автоматом в руках. Гангрене на мгновение показалось, что под курткой его прошла волна блеклого зеленоватого света.
Рядом лицом вниз валялся Пешка, дружок Гангрены, между лопаток его торчал кусок арматуры. Из гнезда слева от ворот свешивался охранник, и в ярком свете фар здоровяку показалось, что голова того утыкана иглами. Ну будто ядовитый еж-мутафаг, водятся такие возле глиняного карьера на берегу.
Сквозь ворота во двор тихо вбегали полуголые люди с перьями в волосах.
Гангрена вообще был парнем величины и силы необычайной – самым здоровенным на Мосту, это все признавали, великан всегда побеждал в местных кулачных боях со ставками, его некоторые даже мутантом из-за этого обзывали. Хотя мозги у Гангрены были не такие большие, как мышцы, и мыслей в этих мозгах гуляло немного. Но тут он как-то сразу все понял: людоеды напали на Мост! Да не одни – сговорились с караванщиками!
– А-а-а… – замычал Гангрена, мучительно трезвея, и, все еще стоя на четвереньках, потянулся за своей дубинкой. Если бы он смог ее схватить, если бы просунул руку в кожаный темляк на узком конце да покрепче уперся бы ногами в землю, да пошире замахнулся бы… вот тут бы нападающим и пришел конец, даже пули Гангрену не остановят – его как-то в драке четырежды ранили, но он все равно отметелил врагов так, что они уже не встали, а сейчас, тем паче, на нем была жилетка с пластинами из костей панцирных волков, которую он позавчера выиграл на спор у ныне мертвого дружка Пешки, выпив залпом две бутылки…
Но в этот раз Гангрене не суждено было показать силушку.
Пальцы его только-только коснулись дубинки, когда прямо перед ним возникла страшная рожа – губы что кабанье рыло, нос вывернут, один глаз выше другого – и между бровей Гангрены уперся широкий ствол порохового самострела.
– Не фёффайфя, фафень, феф фафки́ офанефя.
И тут же сбоку в поле зрения возникло другое лицо, нормальное, и перевело:
– Ты, слышишь, парень, не дергался бы, а то без башки тебя оставят.
И Гангрена, пораскинув мозгами, решил не дергаться. Ну его. Оно того не стоит. Да и не все ли равно, на кого работать? Можно и новому хозяину послужить. Всяко лучше, чем головы лишиться, даже если мыслей в этой голове негусто.
* * *
Решетку опустили, в гнездах на столбах засели кочевники, бандиты поставили машины за будкой подъемного крана, чтобы они прикрывали двор перед воротами от случайного взгляда. Хотя в этой части сооружения жилых построек почти не было, а они проделали все быстро и тихо, и там вряд ли что-то услышали.
– Скока живых, скока мертвых? – спросил Макота, прохаживаясь перед лежащими и сидящими охранниками. Лежали раненые и мертвецы, сидели те, кого только оглушили и припугнули. Всем, кто остался жив, стянули проволокой руки за спиной.
Позади пленных стояли, подняв стволы и копья, несколько бандитов и дикарей. Остальные нападающие прятались за машинами, нацелив оружие в сторону озаренной редкими огнями бетонной полосы, уходящей к далекому берегу.
– Шестерых завалили, – доложил семенящий за хозяином Дерюга. – Тех, что в гнездах сидели, ну и еще пару. А смугложопые быстро сработали, тихо.
– Ага.
Заложив большие пальцы за ремень на поясе, атаман остановился в конце ряда охранников. Там сидели двое: раненный в плечо Пружина и никуда не раненный, быстро протрезвевший Гангрена.
– Ну что, железка? – осклабился атаман, наклоняясь к киборгу, который держался за плечо, пытаясь унять кровь, вовсю бегущую между пальцами и уже пропитавшую всю левую сторону рубашки. – Помнишь, как ты с меня деньгу качал, когда мы с той стороны въезжали?
Пружина молчал – его мутило от боли, он сцепил зубы и часто вытирал испарину со лба.
– У-у, морда! – атаман ногой пихнул его в грудь, и киборг упал на спину. Что-то пшикнуло в механической ноге, и на землю брызнула струйка машинного масла. Стоящий за его спиной Кабан шагнул назад, чтобы голова Пружины не ударилась о его ноги, потом обошел киборга и прошамкал:
– Фыфрее нафо, нефя фуф форфять.
– А ты не командуй! – прикрикнул Макота. – Сам знаю, что нельзя тут долго торчать. Так… людей на пятерки разделили?
– Разделили, – доложил Дерюга.
– Значит, Лопасть, Кабан и Бирюза идут со мной. Мы для начала к Пузырю наведаемся. Остальные все – за нами, но возле каждой лавки остается по бригаде. Охранников всех не мочить, по возможности – оглушать и вязать. Наутро с ними разбираться буду, может, кто потом на меня работать станет.
– Макота, но это опасно для тебя! – озаботился Дерюга. – Ты вперед всего с тремя пойдешь, да к тому же Бирюза – он же и не боец совсем! Позволь, я с тобой тоже…
– Ты, что ли, боец у нас сильный? – перебил атаман. – И потом, вы с Вышибой сзади людями командовать будете. Слыхал, Вышиба?
Вождь, как раз подошедший к ним со стороны ворот, где он раздавал последние указание дикарям, кровожадно ухмыльнулся в ответ.
– Так что мы вчетвером первые пойдем, – заключил Макота.
– У Рюрика все щас, хозяин, – раздалось вдруг с земли, и все посмотрели вниз.
Пружина, с трудом сев, повернулся к Гангрене.
– Вот ты предатель, сука! – прохрипел он.
– Это ты о чем, малый? – обратился Макота к великану. – Почему у Рюрика?
– Да у него праздник сегодня, – пояснил тот, почесывая грязными ногтями небритую щеку. – Его клан и Пузыря мир заключили. Воевали они, а тут решили Рюрик с Пузырем помириться, чтоб, значит, сообща на Мосту верховодить. Ну от и празднует, все там. Пьянючие-е… – Гангрена покачал головой и завистливо вздохнул. – Я тоже туда хотел, так этот гад не пустил!
Он вроде не очень размашисто повел в сторону локтем, но тот с такой силой врезался в раненое плечо Пружины, что киборг с протяжным всхлипом вновь повалился на спину.
Подняв автомат, Макота наклонился к великану.
– А чего ты мне решил об этом доложить? – спросил он с подозрением.
Гангрена пожал плечами.
– Ты – новый хозяин?
Атаман кивнул:
– Я.
– Ну от я и докладываю, – заключил Гангрена и поднялся на ноги.
Был он и правда очень уж здоров – на три, если не на все четыре головы выше Макоты, – и при взгляде на него возникало ощущение такой животной, бездумной агрессивности, что атаман даже отступил слегка, а Кабан с Дерюгой вскинули оружие, и молодой, сильно побледнев, прокричал срывающимся голосом:
– Ну, ты, дылда… слышь, а ну сядь!