— Ты ошибаешься! Либо ты совершенно невинна, либо слепа. Она смотрит на нас, и что она видит? Истинное воплощение смешения рас! Еврей, марающий грязью английскую розу! Еврей, с важным видом сидящий в ресторане, читающий французское меню и орудующий ножом и вилкой! Еврей, который оскорбителен для ее страны, ее класса, ее физического и нравственного здоровья! Она в глубине души считает, что мне не место в этом ресторане. В глубине души она уверена, что это место вообще не для евреев, и уж во всяком случае не для тех евреев, которые своим соседством марают девушек из высшего общества.
— Что на тебя нашло? В этом месте полно евреев. Любой нью-йоркский издатель, приезжая в Лондон, останавливается в этом отеле и обедает в этом ресторане.
— Может, она медленно соображает, наша милашка. В старые времена такого просто не могло быть. Ведь до сих пор существует масса людей, которые возражают против появления евреев в подобных местах. Она сделала что хотела, эта женщина. Именно это она и имела в виду. Скажи мне, откуда у них такая исключительная чувствительность? Что именно они ощущают, когда на них пахнёт еврейским духом? Как-нибудь нам нужно посидеть с тобой и обсудить этих людей со всеми их антипатиями, чтобы я был во всеоружии в следующий раз, когда мы решим посетить ресторан. Я хочу сказать, что здесь не Западный берег, — здесь не грохочут выстрелы. Это земля рождественских богослужений, с гимнами и чтением отрывков из Библии. В Израиле я видел, что буквально в каждом жителе непрестанно кипят страсти, и это очень многое значит — больше, чем ты думаешь. Но если судить по тому, что лежит на поверхности, люди в Англии совсем не такие, как в Израиле, поэтому даже небольшие всплески ненависти у англичан выглядят шокирующе, — быть может, эти выходки раскрывают их внутреннюю суть. Ты разве не согласна со мной?
— Эта женщина безумна. Почему же ты внезапно набросился на меня?
— Я не хотел, я просто вне себя от ярости. И я удивлен. Видишь ли, Сара, еще тогда, в церкви, пыталась объяснить мне то, чего я раньше не понимал. Ваша мать, как она выразилась, «ужасная антисемитка». И для меня остается загадкой, почему ты мне ничего не сказала об этом заранее, чтобы я знал, чего ожидать, когда приеду сюда. Ведь она не «жуткая антиамериканка», она жуткая антисемитка. Это действительно так?
— Это Сара сказала? Тебе лично?
— Ответь, это так?
— К нам это не имеет ни малейшего отношения.
— Но это так. Сара тоже не самая большая поклонница евреев в Англии. Может, этого ты тоже не знала?
— К нам это совершенно не относится. Ни то, ни другое.
— Но почему ты ничего не сказала мне? Не понимаю. Ты рассказала мне все про себя. Но почему ты умолчала об этом? Мы всегда говорили друг другу правду. Честность — это то, на чем строились наши отношения. Зачем тебе нужно было что-то скрывать от меня?
Мария встала с места.
— Пожалуйста, перестань нападать на меня.
Я уплатил по счету, и уже через несколько минут мы покидали ресторан, минуя столик моей неприятельницы. Теперь эта старуха казалась таким же безобидным существом, как и ее муж, — после того как ее поставили на место, она не осмелилась развивать тему о дурном запахе. Однако, когда мы с Марией вышли в коридор, ведущий из ресторанного зала в холл гостиницы, я услышал ее эдвардианский сценический голос, перекрывающий ресторанный гул.
— Какая омерзительная парочка! — заявила она, оставив последнее слово за собой.
Как выяснилось, Мария стеснялась антисемитизма миссис Фрешфилд, когда была еще в подростковом возрасте, но поскольку никого другого этот факт не волновал и не вызывал душевного беспокойства, она воспринимала эту черту своей матери как один из ужасных недостатков человека, который во всех других отношениях был образцово-показательным. Мария описывала семью своей матери следующими словами: «Они все слегка безумны, жизнь их — это сплошное пьянство, скука и пустые разговоры, где хорошие манеры накладываются на глубоко въевшиеся предрассудки». Антисемитизм был в списке дурацких предубеждений этого семейства, и конечно же, ее мать не могла им не заразиться. Он был больше связан с влиянием эпохи, класса, к которому принадлежала мать Марии, и с ее невозможной семейкой, чем с ее характером, и если мне позиция миссис Фрешфилд казалась ярким проявлением ее сущности, Мария и не думала защищать взгляды матери, потому что имела веские возражения против них.
То, что имело для нее значение, говорила она, то, что могло бы все объяснить, — было наше желание жить в Америке, в загородном доме, вместе с Фебой и новорожденным младенцем. И тогда не было бы никакой необходимости вытаскивать все это на поверхность. Мария восхищалась силой и мужеством своей матери и до сих пор любила ее за то, что она работала в поте лица всю свою жизнь, чтобы поставить на ноги детей, когда рядом не было никого, чтобы протянуть ей руку помощи; для нее невыносимо, что я презираю миссис Фрешфилд за убеждения, которые не принесут нам никакого вреда, — за то, чего я в силу своего происхождения никак не могу понять, поскольку мне недостает элементарных знаний о социальном расслоении общества. Если бы Америка стала нашим домом, ее мать приезжала бы погостить к нам на пару недель каждое лето, чтобы повидаться с внуками, и этим бы ограничились ее визиты; даже если бы она хотела вмешаться в нашу жизнь, она бы не стала рисковать, потому что могла бы утратить свой престиж в борьбе, заранее обреченной на провал, если вести ее на таком расстоянии.
И раз уж мы официально заявили о своем желании жить в Лондоне, проблема стала почти неразрешимой для Марии. Она чувствовала, что, согласившись с условиями опеки, выдвинутыми ее бывшим мужем, я взял на себя больше, чем ожидал; она не могла заранее объявить мне, что в Англии, кроме всего прочего, меня ждет обуреваемая жаждой крови моя теща-антисемитка, размахивающая горящим крестом. Более того, Мария надеялась, что если она не настроит меня преждевременно против своей матушки, я смогу развеять ее предрассудки, если буду самим собой. Было ли это так нереалистично? Разве она оказалась неправа? Хотя миссис Фрешфилд по совершенно необъяснимым причинам вела себя отстраненно, все же она не сказала ни единого слова в осуждение Марии, вышедшей замуж за еврея; она также ни разу не обмолвилась о своих намерениях крестить нашего будущего младенца. Конечно, ей было бы приятно, если бы ребенок был крещен, у Марии в том не было никаких сомнений, но она вряд ли обманывала себя пустыми ожиданиями или фанатически изображала невозможность своей жизни без этого обряда. Мария была опечалена из-за Сары — она до сих пор не могла поверить, что ее сестра способна зайти так далеко. Но Сара, которую все считали «странноватой», которая всю жизнь была известна своими «ненормальными выходками», которую называли «злюкой» и «подлюгой» за то, что та никогда не была «милой, очаровательной девушкой», как выразилась Мария, Сара все же не была копией ее матери. Как бы ни была ее мать обеспокоена из-за нелепого брака, который ее дочь заключила в Нью-Йорке, она стоически скрывала свою печаль. И это было самым лучшим вариантом из всех, на которые мы могли рассчитывать, — с самого начала ее поведение было выше всяких похвал. По правде говоря, если бы не та женщина, которая случайно оказалась нашей соседкой, сидевшей на другом краю банкетки в ресторане, мы бы провели очень милый вечер, который снял бы напряжение, оставшееся после выходок Сары, напавшей на меня в крипте, а отношения между тещей-антисемиткой и ее зятем-евреем остались бы хоть и прохладными, но уважительными, какими они и были с момента нашего приезда в Англию.