Чуть позже он уже стоял перед входом в дом из бурого песчаника, где раньше жил Натан, пытаясь объяснить пожилой итальянке с непреклонным взглядом и огромной шишкой на темени, которая походила на злокачественную опухоль, что он оставил в Джерси ключи от квартиры своего брата. Именно она подошла к двери, когда он позвонил в колокольчик для вызова привратницы.
— Сегодня у меня был чертовски трудный день, — сказал он ей. — Я чуть голову не потерял. Вполне простительно, что я забыл об этом.
Ему не стоило произносить «голова», видя этот чудовищный нарост на ее темени. Но, может быть, именно поэтому он и сказал это слово. Он все еще не вполне владел собой. Его обуревали совсем иные чувства.
— Я не могу никого впустить сюда, — сообщила она ему.
— Разве я не похож на своего брата?
— Еще как похож! Я даже подумала, что вы близнецы. Я чуть в обморок не упала, когда увидела вас. Я подумала, что вы мистер Цукерман.
— Я только что с похорон.
— Его предали земле, да?
— Его кремировали. — «Наверно, сейчас это и происходит, — подумал он. — От Натана не останется ничего, кроме пепла, который вполне может уместиться в коробочку из-под пекарской соды». — Будет гораздо проще, — объяснил он привратнице, — если мне не придется ехать домой и возвращаться обратно с ключами. — С бьющимся сердцем он сунул ей в руку две двадцатки, которые мял в кулаке еще до того, как вошел в здание.
Следуя за ней к лифту, он пытался придумать хоть какой-нибудь предлог для объяснения своего появления здесь, если кому-нибудь придет в голову заглянуть в квартиру Натана; но вместо этого он начал рассуждать о том, почему он раньше не нанес визита брату, — если бы он посетил Натана, ничего подобного тому, что произошло сегодня, никогда бы не случилось. Но истина заключалась в том, что со времени их ссоры Генри мало думал о своем брате, он даже удивлялся, что сегодня в нем поднялась волна негодования и все его отношение к брату сконцентрировалось только в этой точке. Он, конечно же, не был готов к тому, что Натан может умереть, поскольку сам был жив; там, в траурном зале, защищаясь от оскорблений велеречивого клоуна, он даже на секунду представил себя Натаном, — Натанов дух передался ему, так же как и Лоре, — за его бессердечность.
Может, он выслеживает меня и внезапно появится здесь?
Отперев два замка, Генри оказался в пустоте маленького коридора. У него мелькнула в голове мысль, что он, став взрослым человеком, продолжает, как ребенок, верить в чудеса: если кто-нибудь умирает, это какой-то фокус, что смерть — не совсем смерть, что покойники лежат в гробу и в то же время не совсем в гробу и что они непонятным образом могут внезапно выскочить из-за двери и закричать: «Обманули дурака на четыре кулака!» — или же, внезапно появившись на улице, идти за тобой по пятам. Пройдя на цыпочках в гостиную через широкий дверной проем, он остановился у края восточного ковра, будто пол в комнате был заминирован. Ставни были закрыты, длинные шторы задвинуты. Можно было подумать, что Натан уехал отдыхать, если бы он не был мертв. На следующей неделе будет тридцать лет с тех пор, как он в Хеллоуин впервые отправился гулять во сне. Еще одно воспоминание, годное для непроизнесенной вслух надгробной речи: в тот вечер Натан, крепко держа его за руку, вел его мимо соседских домов, чтобы ребенок мог всем продемонстрировать свой костюмчик пирата.
Мебель в комнате казалась внушительной, и обстановка производила сильное впечатление: это был дом выдающегося человека, добившегося такого успеха, о котором Генри и мечтать не мог, хотя сам он был феноменально успешен на своем поприще. Дело было не в деньгах, а в некоей иррациональной защите высших сил, будто Натан был Помазанник Божий и обладал дарованной ему вечной неуязвимостью. Иногда Генри чуть с ума не сходил, думая о том, как Натан достиг всего этого, хотя и понимал, как мелко и как ужасно, даже трагично, пусть на минуту вообразить, что он — ровня своему брату. Вот почему он предпочитал вообще не думать о нем.
Почему, спрашивал себя Генри, если ты хороший сын и хороший муж, то ты немедленно становишься персонажем из анекдота, что рассказывают в кругу интеллектуальной элиты? Что тут такого, если ты ведешь добропорядочную жизнь? Неужели обязанность и долг — дешевка, а приличия и почтительность — полное дерьмо, тогда как «безответственное преувеличение» создает «классику»? В той игре, в которую играют эти аристократы от литературы, правила иногда бывают истолкованы с точностью до наоборот.
Но он пришел сюда не для того, чтобы торчать в квартире брата, мрачно уставившись в пространство, и лелеять в душе самые злобные, мстительные чувства; он здесь не для того, чтобы его, гипнотизируя, обдувал хлад смерти, пока он будет стоять в ожидании, что Натан высочит из гроба и скажет ему, что все это шутка; нет, он здесь для того, чтобы совершить свое черное дело.
Внутри глубокой ниши, идущей вдоль коридора, что отделял заднюю часть квартиры — кабинет Натана и его спальню — от гостиной, кухни и просторной прихожей, были поставлены четыре шкафа для хранения документов, в которых Натан держал свои бумаги. Найти дневники не составило никакого труда, Генри сделал это за несколько секунд. Четыре стопки были разложены в хронологическом порядке на полках: двадцать общих тетрадей, сложенных в картонные папки, расхристанных, пухлых, с торчащими из-под обложек оторванными страницами, и перевязанных широкой красной резиновой тесемкой. Хотя мозговые клетки могли превратиться в пепел при помощи огня, у Натана остался банк памяти, о котором следовало побеспокоиться.
Благодаря аккуратности брата, Генри смог безо всяких трудностей, которые мерещились ему заранее, найти нужную подшивку по корешку, где был обозначен год, когда случилась его первая измена; конечно же, Натан был абсолютно прав, что упрятал подальше его параноический бред, и в последующие годы Генри никогда не упрекал его за это, потому что там было собрано все, — каждая деталь, изложенная в мельчайших подробностях, была сохранена для последующих поколений. Записи в этой подшивке оказались не только слишком подробными, чего он мог ожидать с того момента, как получил известие о смерти Натана, — они оказались чересчур компрометирующими, чего он не помнил.
Подумать только! Всего десять лет назад он был так безумно увлечен, что страсть его напоминала горячечный бред, но это вызвало восхищение Натана! Я тогда пустился во все тяжкие, и это привлекло его внимание! Мужчина лет тридцати, отец троих детей, — но для него мои потребности всегда оставались потребностями болтливого подростка! Перелистывая страницы Натановых записей, он подумал, что для нее он тоже всегда был подростком. Если посмотреть на все это со стороны, получается, что он — типичный недоумок, он, папаша и муженек, сбегающий от домашнего быта; как видно по сценам, описанным Натаном, на свете нет и не было более жалкого, гнусного и смехотворного зрелища, чем он сам! Он был ошеломлен: оказалось, ему нужно было так мало, чтобы приблизиться к границе, откуда начинается разрушение всех основ! Ради того чтобы трахнуться с женщиной, как утверждал Натан в своих записях, — и к тому же полностью попав в зависимость от нее, чтобы получить это право, — ради того, чтобы трахнуть в задницу блондинку швейцарско-немецкого происхождения, он был готов бросить Кэрол, Лесли, Рути, Эллен, свою практику и родной дом… Там я больше не девственница, Генри. Все они думают, что я хорошая и ответственная. А про это никто не знает!