Вы предполагаете, что Натан пытался покончить с собой?
Я думаю, что ему это удалось, хотя нет, он не хотел этого. Я думаю, что это была шутка, нечто вроде унизительной иронии, одна из насмешек судьбы, кара, которую он сам навлек на себя, — но он так этим восхищался! Человек хочет обрести заново свою мужскую силу, а вместо этого умирает! Нет, не этого он хотел. Он хотел обрести здоровье, силу и свободу. Он хотел снова быть мужчиной и получить силу, которая движет его мужским достоинством. Я была лишь инструментом, но кто же не играет эту роль в такой ситуации? Это и есть любовь.
Я хочу спросить вас, есть ли у вас какие-нибудь вопросы ко мне?
Я могу отвечать на вопросы, но не умею задавать их. Лучше вы спрашивайте меня.
Умная женщина, которая выучилась не задавать умных вопросов. Вы знаете, кто я, не так ли?
Нет. Впрочем, да. Я знаю, кто вы такой, и я знаю, кстати, почему вы вернулись назад.
Почему же?
Узнать, что тут произошло. И как здесь теперь обстоят дела. Узнать, что я сделала. Вам нужно досказать конец этой истории. Вы нуждаетесь в точных свидетельствах, в деталях, в мотивах. Вам нужна концовка. Да, я знаю, кто вы такой, — все та же беспокойная душа.
Вы выглядите усталой.
Нет, просто я немножко бледна и не причесана. Со мной все будет в порядке. Я плохо спала сегодня ночью. Я запуталась в своих семейных отношениях. Будто все мои беды, лежавшие у меня на плечах, упали и путами обвили мои лодыжки. Покорность — тяжкая штука, не так ли? Особенно если ты не уверена, что это правильно. Как-то раз я дремала в постели и внезапно проснулась: он был там. Присутствовал рядом со мной. Это был твой член. Он был как бы сам по себе. Где находилось остальное тело, где было все остальное? Он был такой упругий, что я сумела прикоснуться к нему. А затем он исчез в полусвете, и все остальное тело сконцентрировалось вокруг него. И я поняла, что это было только видение. Но на какое-то время он был рядом со мной. Прошлой ночью.
А каково тебе сейчас? В настоящее время?
Я начала новую жизнь, когда окончательно порвала с ним, снова стала писать и встретила тебя, — все, что случилось со мной, было действительно прекрасно. И я почувствовала себя намного лучше. Но снова жить в таком холоде для меня невозможно: это наполняет меня не ужасом, а невыносимой болью. Иногда на меня накатывает очередной приступ — такой сильный, что я даже не моту усидеть на месте. По субботам, как это бывает у всех людей, мой муж выкидывает разные штучки, и даже самой малости достаточно, чтобы привести меня в ярость, и я сказала ему, что больше не могу мириться с ролью старомодной, чужой для него жены. К сожалению, я ему уже как-то говорила об этом, но, конечно же, никаких действий от меня не последовало, и все, о чем я его предупреждала, мало на него подействовало. Знаете, что выматывает больше всего? Готовность ничего не делать. С другой стороны, если постоянно упоминать о чем-нибудь, то это обязательно произойдет. Честно говоря, мне скучно говорить об этом, объяснять, что это такое, но поскольку вы спрашиваете, я отвечу. Скучаю я, потому что вас нет рядом со мной. Теперь я думаю вот что: «Я не могу провести остаток жизни, так отчаянно скучая, не говоря уж обо всем остальном». Вы доставляли мне тайное удовольствие. Я вспоминаю наши беседы и напряженность этой прелестной болтовни. У большинства людей секс отрезан от любви, а любовь отрезана от секса. Я не знаю… Наши бесконечные, бесцельные интимные беседы — иногда со стороны эти разговоры могли бы показаться общением двух заключенных, но для меня это была эротика в ее чистейшей форме. Конечно же, для него это ощущение было совсем другим: оно меньше удовлетворяло его, поскольку он был человеком, всю жизнь получавшим удовольствие от секса, и в силу обстоятельств был вынужден поставить на этом точку. Но такие отношения имели власть надо мной. В то время это было потрясающе.
Вы, конечно же, любите поговорить, Мария.
Неужели? Что ж, человеку надо с кем-то разговаривать. С вами я точно могу поговорить. Вы хороший слушатель. С Майклом я никогда не могла поговорить. Я пыталась, но в ответ он смотрел на меня остекленевшими глазами, и тогда я брала в руки какую-нибудь книгу.
Тогда продолжайте разговаривать со мной.
Обязательно буду. Обязательно. Теперь я знаю, что такое привидение. Это человек, с которым ты ведешь беседы после смерти. Это и есть привидение. Человек, который все еще жив для тебя, и ты разговариваешь с ним, и беседы с ним никогда не прекращаются. Привидение — это привидение, созданное привидением.
Теперь пришла моя очередь изобретать тебя.
А как поживает твоя маленькая девочка?
Очень хорошо. Она научилась говорить. «Мне нужен листок бумаги». «Мне нужен карандаш». «Я иду гулять».
А сколько ей лет?
Скоро будет два годика.
В шесть вечера, через несколько часов после того как я расстался с Генри в Агоре и прибыл в Лондон с записями, которые накопились у меня во время «спокойного» полета из Тель-Авива, в ушах у меня все еще звучали суровые голоса непримиримых израильтян; я думал о том, что волновало евреев, подстегивая их страх и решительность одновременно. Прошло всего пять часов после возвращения из этой полной противоречий страны, и я попал в другие места, где ничто, как мне кажется, кроме бесед о погоде, никого не волновало, — и вскоре меня усадили на скамью в церкви, что находилась в лондонском Вест-Энде. Рядом со мной были Мария, Феба и три-четыре сотни других людей, которые примчались в храм после работы, чтобы послушать службу и рождественские песнопения.
До Рождества оставалось всего две недели, и на Стрэнде весь транспорт стоял в пробке, а улицы, ведущие к Вест-Энду, были забиты машинами и толпами покупателей. Днем погода была мягкая, но вечером стало прохладно, и легкий туман поднимался от бортов автомобилей. На Фебу огромное впечатление произвели машины и яркие фары на них, и рождественские огни, и суетящаяся толпа на улице, так что ее пришлось отвести в туалет в подвале, чтобы она немного остыла, а я тем временем решил поискать наши места на зарезервированной скамье, располагавшейся на один уровень ниже того ряда, где сидели Джорджина и Сара, сестры Марии. Как постоянный член благотворительного комитета, от имени которого производились сборы пожертвований, миссис Фрешфилд должна была прочитать вслух отрывок из Священного Писания.
Мария подвела Фебу к бабушке, которая сидела вместе с другими чтицами в первом ряду, а затем подошла к двум своим тетушкам. Эти дамы присоединились к нам, и пока они рассаживались на нашей скамье, в церкви собирался хор: сначала вошли высокие мальчики в синих школьных куртках, полосатых галстуках и серых брюках, затем — мальчики пониже в коротких штанишках. Руководитель хора, аккуратно одетый молодой человек, рано поседевший и носивший очки в роговой оправе, показался мне помесью добренького школьного учителя с укротителем львов, когда легким кивком головы он велел мальчикам сесть, — даже самый маленький участник хора отреагировал так, будто у него над ухом просвистела плетка. Мария показала Фебе рождественскую елку, установленную по одну сторону нефа; хотя дерево было необыкновенно высоким, его скудно украшала лишь дешевая мишура красного, белого и синего цвета, а приделанная к верхушке кривобокая серебряная звезда больше походила на неумелую поделку учеников воскресной школы. Перед нами, прямо под кафедрой, была установлена круглая конструкция из белых хризантем и гвоздик, укрепленных среди вечнозеленых растений и веточек падуба. «Ты видишь цветочки?» — спросила Мария, и Феба, немного смущенная, но целиком и полностью захваченная этим зрелищем, ответила вопросом: «А когда бабушка расскажет нам сказку?» «Скоро», — прошептала Мария, расправляя складочки на плиссированной юбке девочки, а затем зазвучало органное соло, и вместе со звуками во мне начала расти подспудная антипатия ко всему происходящему.