— Нет, нет, это просто грубая агрессивность. Нужно время, чтобы все улеглось. А так она умная. Очень умная. Это просто переходный возраст. Подростков трясет от бурных внутренних перемен. К нам это не имеет никакого отношения. Просто они отрицают все подряд, без разбору.
— Это все от заикания, так?
— Мы делаем все возможное, чтобы она от него избавилась. И всегда делали.
— Она приходит в ярость, потому что заикается. Не может ни с кем подружиться из-за этого заикания.
— У нее всегда были друзья. И сейчас много друзей. Кроме того, она победила свой страх перед заиканием. Так что этим ты ничего не объяснишь.
— Нет объяснишь. Страх перед заиканием не победить. Ты в постоянном страхе.
— Этим не объяснишь того, что происходит, Доуни.
— Ей шестнадцать — этим все объясняется?
— Что ж, если это так, а может, это действительно так, будем держаться, пока эти шестнадцать не минуют.
— А что потом? Минуют шестнадцать, будут семнадцать.
— В семнадцать она изменится. И в восемнадцать тоже изменится. Все же меняется. Появятся другие интересы. Она поступит в колледж, университетская атмосфера, занятия. Все утрясется. Самое главное — не потерять с ней контакт.
— Я больше не могу. Не могу с ней разговаривать. Она теперь даже против коров настроена. Безумие какое-то!
— Ну, тогда разговаривать буду я. Нельзя предоставлять ее самой себе, но нельзя и капитулировать перед ней; необходимо говорить, говорить, говорить, даже если придется повторять одно и то же по сто раз. Пусть это кажется бесполезным, неважно. Нельзя надеяться, что слова немедленно возымеют действие.
— Действие имеет то, что она говорит мне в ответ.
— Неважно, что она говорит в ответ. Мы должны говорить ей то, что надо, даже если это и кажется бесполезным. Мы должны проводить нашу линию. Если мы не будем проводить нашу линию, тогда она точно никогда нас не послушается. Если будем, тогда есть вероятность, по крайней мере пятьдесят процентов, что она послушается.
— А если нет?
— Все, что от нас зависит, Доун, — это вести себя, как всегда, разумно и твердо, надеяться, быть терпеливыми, и тогда в один прекрасный день она перерастет этот дух отрицания.
— Она не желает перерастать его.
— Это пока. Сегодня. Но будет Завтра. Мы связаны, и узы между нами неразрывны. Если мы сохраним с ней контакт, если не перестанем с ней говорить, то дождемся Завтра. Конечно, она может свести с ума. Я тоже ее совершенно не узнаю. Но все равно надо с ней говорить, надо во что бы то ни стало сохранять терпение и не пасовать перед ней — тогда в конечном итоге она опять станет нашей девочкой.
И вот, каким бы безнадежным это ни казалось, он говорил, выслушивал, старался сохранять выдержку и, как бы далеко она ни заходила, твердо вел свою линию. Как бы она ни бесилась, сколько бы ни было в ее ответах сарказма, яда, уклончивости или вранья, он не переставал задавать вопросы о ее увлечении политикой, о том, где она бывает после школы, о ее новых друзьях; с нежной настойчивостью, от которой она свирепела, расспрашивал о ее субботних поездках в Нью-Йорк. Дома она могла орать сколько угодно — она по-прежнему была домашним ребенком, но ему не давали покоя мысли о том, что она делает в Нью-Йорке.
Разговор о Нью-Йорке № 1.
— Что ты делаешь, когда приезжаешь в Нью-Йорк? С кем ты там видишься?
— Что я делаю? Хожу, смотрю Нью-Йорк, вот что.
— Что ты там делаешь, Мерри?
— Что все делают. Смотрю на витрины. Как все девчонки.
— Ты водишься с людьми, которые занимаются политикой. И встречаешься с ними в Нью-Йорке.
— Я не знаю, о чем ты. Сейчас всё — политика. Зубы чистить — тоже политика.
— Ты водишься с людьми, которые выступают против войны во Вьетнаме. Ты с ними ездишь встречаться в Нью-Йорк, так или нет?
— Что они люди, это точно. Люди с идеями, и некоторые отрицают в-в-войну. Большинство отрицает в-войну.
— Что ж, мне тоже она не нравится.
— Тогда чего ты от меня хочешь?
— Кто эти люди? Какого они возраста? На что живут? Это студенты?
— Зачем тебе это?
— Затем что мне хочется знать, чем ты занимаешься. Ты целую субботу одна в Нью-Йорке. Не всякие родители отпустят шестнадцатилетнюю дочь одну так далеко.
— Я хожу в… я… там, знаешь, люди, и соб-б-баки, и об-бычные улицы…
— Ты привозишь массу коммунистических изданий. И книг, и брошюр, и журналов.
— Я пы-пытаюсь учиться. Ты сам говорил — надо учиться. Недостаточно просто ходить в школу, надо учиться самой. К-к-коммунизм! Ну ты и…
— Да, коммунизм. На обложках ясно написано: коммунизм.
— У коммунистов не все идеи про коммунизм.
— Например?
— Например, про б-бедность. Про войну. Про несправедливость. У них самые разные идеи. Ты еврей, но ведь думаешь ты не только о евреях. Вот и у к-к-коммунистов то же.
Разговор о Нью-Йорке № 12.
— Где ты там ешь, в Нью-Йорке?
— Н-н-ну уж не в ресторане «У Винсента».
— А где?
— Да где все. В ресторанах. В кафе. В г-г-гостях.
— У кого в гостях?
— У друзей.
— Где ты с ними познакомилась?
— С некоторыми здесь, с некоторыми т-т-там.
— Здесь? Где же именно?
— В школе. С Ш-ш-шерри, например.
— Не знаю никакой Шерри.
— Ты забыл, Ш-шерри всегда играла на скрипке в школьных спектаклях. Она ездит в Нью-Йорк, потому что бе-берет там уроки музыки.
— Она тоже занимается политикой?
— Папа, всё вокруг — политика. Как она может не заниматься политикой, если у нее есть м-м-мозги?
— Мерри, я не хочу, чтобы ты влипла в историю. Тебе не нравится война. Очень многим не нравится война.
Но есть люди, которые так недовольны войной, что впадают в крайности. У них нет чувства меры, понимаешь?
— Чувство меры, вот ты о чем. Не впадать в к-крайно-сти. К черту, без к-крайностей не обойтись. Что такое война, по-твоему? К-к-крайность. В нашем Римроке никакой жизни нет. Здесь в к-крайности не впадают.
— Тебе разонравился Римрок? Ты хотела бы жить в Нью-Йорке?
— А то!
— Когда окончишь школу, можешь поехать в Нью-Йорк и поступить в колледж. Хочешь?
— Не уверена, буду ли я поступать в к-к-колледж. Посмотри на администрацию этих колледжей! Ты же знаешь, что они делают со студентами, которые против войны. Как после этого хотеть в колледж? Высшее образование… Я считаю, что это низшее образование. Может, пойду в колледж, а может, нет. Сейчас я еще ничего не п-п-планирую.