Молодой человек был настолько подавлен стыдом, что в порыве благодарности схватил Уилларда за руку и со слезами на глазах долго ее тряс. Затем он пустился в объяснения. Это случилось осенью, когда в Форт Кин приехал цирк. Люси сразу затараторила о слонах и клоунах, но, пошарив в кармане, Уайти обнаружил лишь мелочь, да и то не так уж много. Тогда он подумал, что если сейчас взять медали, а через несколько недель положить их обратно… Но тут Уиллард напомнил ему, кто водил Люси в цирк. И Майру, и Уайти, и Берту. Не кто иной, как сам Уиллард. Да, да, да, отозвался Уайти, он как раз подходил к этому… Признаться, самое неприглядное он откладывал под конец. «Я самый настоящий трус, Уиллард, но так тяжело признаваться сразу в самом плохом». — «Все равно лучше сказать, мальчик. Тебе самому будет легче».
Ну, и, покаялся Уайти, когда они свернули с Бродвея и зашагали к дому, он взял медали, и это его так потрясло, что вместо того, чтобы истратить деньги, как собирался, он направился прямиком в «Погребок Эрла» и оглушил себя виски, в надежде забыть свой глупый, гадкий проступок. Он сознает, что это свидетельствует об ужасном эгоизме и просто о глупости, но тем не менее так оно и было. И говоря по правде, все происходило как во сне. Случилось это в последнюю неделю сентября, сразу же после того, как старик Таккер отказался от половины магазина… Нет, нет, тут он вынул из бумажника календарик и взглянул на него при свете фонаря у входной двери — они остановились, сбивая снег с ботинок, — скорее всего это произошло в самом начале октября, говорил он Уилларду, который за несколько часов до этого выяснил у приказчика Рэнкина, что медали были заложены лишь две недели назад.
Но они уже вошли в дом. Берта вязала у камина, Майра сидела на диване с Люси на коленях и читала ей перед сном детские стихи. Но как только Люси увидела папу, она соскользнула с коленей и побежала к нему через столовую — играть в «плыг-плыг». Они играли в эту игру каждый вечер: так повелось с тех пор, как отец Уайти увидел, что ребенок хочет соскочить с подоконника. «Эй! — позвал остальных здоровяк фермер, — Люси плыгает!» Так он это произнес, хотя и прожил в Америке вот уже сорок лет. После смерти старика замирать в восхищении перед дочерью и после каждого ее прыжка нараспев выговаривать слова, которые она просто обожала, стало обязанностью Уайти: «Эй, Люси плыгает! Плыг-плыг, Гуся-Люси. Еще два плыжка, и марш в постель». — «Нет, три!» — «Три плыжка, и марш в постель!» — «Нет, четыре!» — «Живее, плыг-плыг, и хватит выпрашивать, ты, маленький гусенок-плыгунчик! Эй, Люси собирается плыгать. Люси приготовилась… Леди и джентльмены, Люси плыгает в последний раз!»
Так что же оставалось делать Уилларду? Если днем, по зрелом размышлении, он решил простить Уайти кражу, стоит ли ему теперь ловить зятя на мелкой лжи во спасение? Но все же, если Уайти, взяв медали, так терзался, почему, черт его возьми, он не вернул их, почему? Почему это первым делом не пришло ему в голову? И почему он, Уиллард, не подумал спросить его об этом? Но он так мучительно старался быть резким и твердым, говорить без обиняков, поставить Уайти жесткие условия, что такой вопрос даже не пришел ему в голову. Эй ты, почему ты не положил на место мои медали, если ты так ужасно переживал?
Но тем временем Уайти поднимался по лестнице с Люси на плечах: «Плыг два, три, четыре»; а сам он, улыбался Майре, и его улыбка говорила: да, да, мужчины отлично прошлись перед сном.
Майра, Майра. О таком ребенке родители могут только мечтать. Когда других только отнимали от соски, Майра умела делать все, что делают взрослые девочки. Всегда она занималась чем-нибудь женственным: вышиванием, музыкой, поэзией… Однажды на школьном вечере она прочитала стихи об Америке, которые сочинила сама, без всякой помощи, а когда она закончила, кое-кто в зале даже поднялся с мест и зааплодировал. И она так прекрасно держала себя, что когда дамы приходили к ним па собрания «Восточной звезды» — давно, когда они еще жили втроем и у Берты оставалось время от домашних дел, — они не возражали, чтобы маленькая Майра сидела вместе с ними.
О Майра! Какую радость приносило одно ее присутствие — всегда подтянутая и стройная, с мягкими каштановыми волосами, шелковистой кожей и серыми, как у Уилларда, глазами, которые на ее лице казались очень красивыми. Порой он думал о том, что его сестренка Джинни могла быть очень похожей на Майру — такую хрупкую, застенчивую, с тихим голосом и манерами принцессы, — если бы, думал, не злосчастная скарлатина… В детстве худенькая фигурка дочери трогала Уилларда чуть ли не до слез, особенно вечерами, когда он следил поверх газеты за тем, как она разучивает свой фортепианный урок. И тогда ему казалось, ничто в мире не может сообщить человеку такого стремления к добру, как зрелище этих хрупких запястий и лодыжек.
«Погребок Эрла». Чтоб ему провалиться сквозь землю!.. Хоть бы его никогда и не было… По просьбе Уилларда в «Клубе Лосей» и «Таверне Стенли» (там теперь новый хозяин, подумалось ему, а тем временем внизу, в городе, начали зажигаться огни) все человечные, или хотя бы наполовину человечные бармены, согласились не давать Уайти напиваться до потери сознания, все, кроме одного (по имени Эрл), которому казалось очень занятным получить чек у пьяного мужа и отца, а затем предъявить к оплате. Но самая большая насмешка заключалась в том, что в так называемом «Погребке Эрла» не нашлось бы человека, который годился бы в подметки Уайти как работник, муж и отец, когда тот не оказывался жертвой обстоятельств. Однако проклятые обстоятельства всегда оборачивались против него как раз в такое время — хотя это и не продолжалось больше месяца, — когда он страдал от отчаянного приступа болезни, которую нельзя назвать иначе, как слабоволием. Вероятно, и в ту пятницу он в худшем случае проплутал бы свое по дорожке перед домом, распахнул бы с грохотом дверь, выкрикнул несколько бредовых заявлений и завалился в постель прямо в одежде — не более того, если бы обстоятельства, или рок, если вам угодно, не подстроили все так, что, войдя в дом, он первым делом натолкнулся на жену Майру, которая держала свои хрупкие маленькие ноги в ванночке с горячей водой. И еще он увидел Люси, склонившуюся над обеденным столом, и понял (а он и в пьяном угаре понимал, что к чему, если ему мерещилась обида или оскорбление), что она отвернула край скатерти и делает уроки — здесь, внизу, чтобы матери не пришлось встретиться с чудовищем с глазу на глаз.
Уиллард и Берта, как обычно по пятницам, отправились развеяться, поиграть в рамми. По дороге к Эрвинам они договорились между собой, что, как бы там ни было, на этот раз они досидят до кофе и пирожных, как все люди. Если Уиллард хочет пораньше вернуться домой, сказала Берта, это его дело. Ну, а у нее была трудная неделя и не так уж много в ее жизни развлечений, чтобы обрывать свой короткий отдых только потому, что ее зять предпочитает хлестать виски в прокуренном баре, а не спокойно обедать дома, в кругу семьи, после трудового дня. Проблему эту решить можно, и Уилларду хорошо известно, как это сделать. Но она все же скажет ему — тем, что еще раз откажешься от компании старых друзей и от единственной возможности развеяться, ее не решить.
Но Майра и ее больные ноги… Что-то подсказывало Уилларду: ее не надо оставлять вот так. Не то чтобы ей было очень больно. Нет, это были сущие пустяки по сравнению с теми страшными мигренями, что стали одолевать ее в последние годы. Но отчего-то сам вид Майры в этой грустной позе, над ванночкой, угнетал его. «Тебе нужно побольше сидеть, Майра. Не понимаю, зачем ты все-таки так много стоишь». — «Я сижу, папа. Правда, сижу». — «Тогда почему у тебя неладно с ногами?» — «У меня все в порядке, папа». — «Это из-за уроков, Майра, оттого, что ты целый день стоишь у пианино». — «Папа, никто не стоит у пианино». — «Тогда почему у тебя болят ноги?» — «Папа, прошу тебя». Ну что тут прикажете делать? Он крикнул в столовую: «Спокойной ночи, Люси». Она не отозвалась. Он подошел к тому месту, где она сидела, что-то записывая в тетрадку, и коснулся ее головки. «Что с вашим языком, барышня? Не хочешь сказать — спокойной ночи?» — «Спокойной ночи», — промямлила та, не поднимая головы.