— Не столько не мог, сколько просто не доверял. Меж тем она мне не изменяла. И в этом я ей верю.
— Не изменяла вам ни в Америке, ни на Дальнем Востоке. Играла сама с собой в некую двусмысленную игру, но никак не более того. Но какое это имело значение по сравнению с тем непреложным фактом, что вы друг друга не выносили? Судя по вашим рассказам, каждый из вас вел себя в полном соответствии с собственным характером. Единственное исключение из этого правила, зато сразу двойное, — тот факт, что вы вообще поженились.
— Биргитта меня тоже пугала.
— О господи! — восклицает психоаналитик. — Да и кого на вашем месте она не напугала бы?
— Послушайте, или я недостаточно ясно выражаюсь, или вы даже не пытаетесь меня понять. Я ведь вам толкую, что речь идет о совершенно особых женщинах — отважных, вечно любопытствующих, раскрепощенных. Это вам не девицы, которых на пятачок пучок.
— Я вас понимаю.
— Ой ли? Порой мне кажется, что вы предпочитаете принимать их за вульгарных кокеток. Но в том-то и загвоздка, что вульгарными кокетками они не были, во всяком случае со мной. Ни та, ни другая. Они были экстраординарны!
— Пусть так.
Звонит телефон. Да, слушаю? Да, у меня сеанс. Нет-нет, продолжайте. Да. Да. Разумеется, он понимает. Нет-нет, это он притворяется, не обращайте внимания. Да, хорошо, увеличьте дозировку до четырех в день. Но не более того. И позвоните мне, если он не успокоится. Позвоните мне в любом случае. До свидания.
— Пусть так, — возвращается он ко мне. — Но чего, собственно, ожидали эти совершенно особые женщины от брака с вами? Того, что вы не только ночи, но и дни напролет станете ласкать их великолепные груди? Или курить с ними опиум? В прошлый визит вы заметили, что за шесть лет жизни с Элен научились у нее только тому, как забивать косяк.
— Мне кажется, говоря так, я погрешил против истины, пытаясь вам понравиться. На самом деле я многому у нее научился.
— Но факт остается фактом: вы должны были ходить на службу и заниматься академическими штудиями.
— И служба, и штудии не более чем привычка. — Я даже не скрываю своего раздражения от этой упорно проводимой им «демифологизации». — Может быть, — устало шучу я, — чтение — это опиум для интеллигенции?
— Вот как? А вы подумываете податься в «дети цветов»?
Он раскуривает новую сигару.
— Однажды мы с Элен загорали голышом на пустынном пляже в Орегоне. Мы были в отпуску и на машине ехали на север. Какое-то время спустя мы обнаружили, что за нами подглядывают из прибрежных кустов. Мы поднялись, собираясь одеться, но парень вылез из кустов, приблизился к нам и осведомился, не нудисты ли мы, часом. А когда мы ответили отрицательно, всучил нам экземпляр нудистской газетки, которую сам же и издавал, и уговаривал на нее подписаться.
Клингер зычно хохочет.
— Элен тогда сказала мне, что парня послал, должно быть, всевидящий Господь, потому что перед его появлением я целых полтора часа не брал книгу в руки.
И вновь Клингер хохочет. Он явно наслаждается нашей беседой.
— Послушайте, — говорю я ему, — вы ведь еще не знаете, каково это для меня было — познакомиться с нею. Подобного просто так не забудешь. Вы не знаете, каков я тогда был, вы не можете представить себе меня тогдашнего, да и сам я уже не могу. Но в те годы, когда мне едва перевалило за двадцать, я был отважным пареньком. Куда смелее большинства — особенно с оглядкой на тогдашнюю всеобщую закомплексованность. Я и на самом деле занимался тем, о чем мастера игры в карманный бильярд всего-навсего мечтали. Едва ступив на самостоятельную стезю, я стал, если так можно выразиться, фигурой, а не пешкой на сексуальном поле.
— И вы хотели бы оставаться фигурой и теперь, когда вам уже за тридцать?
Я даже не утруждаю себя ответом на этот вопрос, настолько плоскими и ошибочными кажутся мне пресловутые здравые суждения в моем случае.
— Но чего ради позволять Элен, — продолжает меж тем Клингер, — той самой Элен, которая пошла вразнос в тщетных попытках стать верховной жрицей Эроса, той самой Элен, которая чуть было не уничтожила вас своими шокирующими признаниями и обвинениями, — чего ради позволять ей по-прежнему оставаться властительницей ваших дум? Как долго еще вы намерены терпеть удары, которые она будет наносить вам в любое слабое место, какое ей только удастся нащупать? Как долго еще вы собираетесь пребывать в отчаянии из-за столь откровенной ерунды? Чем, интересно, привлекла вас ее «смелость» в поисках самой себя, да и что это, кстати говоря, за смелость?
Звонит телефон.
— Прошу прощения, — говорит мне психоаналитик. — Да, это я. Да, давайте. Да нет, продолжайте, я прекрасно вас слышу. Ну и как там Мадрид? Что такое? Ну да, конечно, он держится настороженно, а чего вы, собственно говоря, ожидали? Но вам достаточно развеять его подозрения и можете смело забыть об этом. Нет, конечно, ссориться совершенно не стоит. Я понимаю. Просто скажите, а потом попробуйте набраться смелости. Вы ничуть его не слабее. Возвращайтесь в комнату и скажите ему прямо. Да, просто возьмите и скажите. Сможете, прекрасно сможете. Ладно. Удачи! И приятно провести времечко. Сказать все как есть, а потом отправиться в город и прекрасно провести времечко. До свидания. — И вновь ко мне: — Что это за поиски самой себя, если не самообман, если не инфантильное бегство от приемлемых в реальности проектов жизнеустройства?
— Но, с другой стороны, — возражаю я, — не исключено, что сами ваши «проекты» — это всего лишь инфантильное бегство от дальнейших поисков.
— Послушайте, вам нравится читать книги, вам нравится самому писать о прочитанном. И это, по вашему собственному утверждению. приносит вам огромное удовлетворение — или, по меньшей мере, приносило его раньше. Но, уверяю вас, будет приносить и впредь! Просто сейчас у вас все смешалось. Но вам же нравится преподавать, не правда ли? «Нравится» — это еще мягко сказано, я же вижу, что вас это самым натуральным образом воодушевляет. И мне по — прежнему не ясно, о какой альтернативе реальностям вашей жизни вы иной раз заводите речь. Вам что, хочется перебраться куда-нибудь в южные моря и преподавать всемирную литературу девушкам в саронгах, студенткам Таитянского университета? Вам хочется вновь обзавестись небольшим гаремом? Превратиться в бесстрашную фигуру на сексуальном поле и на пару с отчаянной девчонкой-сорванцом из Швеции дразнить гусей в барах рабочих окраин Парижа? Хотите, чтобы над вашей головой снова занесли молоток — да на этот раз, может быть, как следует им шарахнули?
— Высмеивание моих рассказов вряд ли пойдет мне на пользу. То, о чем я сейчас думаю, никак не связано с Биргиттой. Биргитта — это прошлое, а меня тревожит будущее. Тревожит то, что я не вижу для себя никакого будущего.
— Не исключено, что будущее, по меньшей мере то будущее, о котором вы толкуете, не более чем иллюзия.
— Доктор Клингер, уверяю вас, что к настоящему моменту я уже столь глубоко проникся чеховской проблематикой, что вполне могу догадаться об этом и без вашей подсказки. Я знаю «Дуэль», я знаю другие рассказы и почерпнул из них все, что можно, о том, что бывает с людьми, совершающими «ошибки по сладострастию». Знаком я и с великой западной литературой, а также философией на данную тему. Я все это, не забывайте, даже преподавал. Я все это, знаете ли, даже практиковал. Так что позвольте процитировать вам все того же Чехова, которому здравый смысл тоже не был чужд: во всем, что касается психологии, «упаси нас, Боже, от обобщений».