Это была последняя (и первая) попытка навести порядок в наших взаимоотношениях, расставить все по своим местам. Так и живем как жена и муж, но я не муж, а она не жена. Кто же тогда моя покорная молодая спутница? И кто я? (Казалось бы, хватало времени разобраться, но увы.) Неплохо, по крайней мере, что среди людей, которые не знают этого точно так же, как и Натан Цукерман, мне, слава богу, удается справляться с угрызениями совести и стыдом. Однако от непреходящего гнетущего ощущения, что случилась нелепая ошибка, что мне надлежит быть не здесь, не сейчас и в совершенно ином качестве, избавиться не под силу. Неужто ради итальянского прозябания я учился и работал, это ли планировал, на это ли рассчитывал, рассчитывая каждый шаг? Внешне я столь же респектабелен, как и в начале взрослой жизни, выпавшем на чикагские пятидесятые, когда молодой интеллектуал вращался в академических кругах, разве что твидовый костюм другой; я ни в чем дурном не уличен и ни на чем постыдном не пойман, почти безупречен. По моему виду нельзя и предположить тщательно скрываемой тайны. Я продолжаю творчески существовать, публикую рассказы (под псевдонимом), и, кажется, влияние Кэтрин Менсфилд [67] ощущается в них все меньше и меньше. Недавно вечером, листая периодику в читальном зале библиотеки Американского информационного центра, я с некоторым удивлением узнал из обзорной статьи в каком-то литературном журнале, что отношусь к числу известных авторов, пусть и не первого ряда, но грешу постоянным стремлением убежать от действительности. Мне и в голову не приходила такая популярность. Когда о тебе серьезным тоном пишут благоглупости, это уже почти слава. Куда я могу убежать от действительности — хоть под псевдонимом, хоть под собственным именем? Я преподаю английский язык и американскую литературу в городском университете. Нынешние мои студенты более понятливы, чем те, в Чикагском. Небольшой, прямо скажем, мизерный приработок дает рецензирование свежих американских романов для местных издательств: переводить и издавать или ни то ни другое. Таким образом, я остаюсь в курсе последних литературных событий. Мигрени мои прошли, причем на двадцать лет раньше срока, напророченного невропатологом, и если у вас есть догадки о причине счастливого избавления, то можете со мной поделиться.
Что мне следовало бы совершить, так это навестить в Нью-Джерси больного отца. Всего-то и дел: зайти за билетом в авиаагентство на улице Как-ее-там, но тут сердце выскакивает из груди, а руки и ноги становятся ватными. Стоит лишь на минуту представить себя среди тех, кто меня любил и любит или хотя бы неплохо знал, как начинается ни с чем не сравнимая паника. Впрочем, очень даже сравнимая: так чувствует себя сбежавший из тюрьмы преступник, когда погоня уже дышит в затылок. Но у него еще есть слабая, но надежда. Я же сам себе злодей и сам себе погоня. И все-таки я хочу домой. Примените ко мне закон об экстрадиции! Посадите меня в наручниках в самолет! Я хочу домой! Я нарушил законы своей страны! Находясь в бегах, я с каждым днем все больше в этом убеждаюсь и раскаиваюсь… Но никто не требует моей выдачи. Может быть, совершенные деяния неподсудны и кажутся преступными мне одному? Очень может быть. Та Америка, которую я иногда вижу урывками по телевидению, о которой узнаю в читальном зале Американского информационного центра, не представляется местом, где вопрос «кто с кем спит?» остается животрепещущим. Моя двадцатичетырехлетная сожительница была мне падчерицей, почти дочерью — ну и что? Я якобы ненароком прикасался к ней, двенадцатилетней, — на здоровье. В шестнадцать лишил невинности — тоже мне, чудо из чудес! Кто помнит покойную Лидию Цукерман, обстоятельства, толкнувшие ее на самоубийство, отъезд Натана Цукермана с сироткой в 1962 году? Все, что показывалось на экране, все, что выдавалось в библиотеке, гласило: в пост-освальдовской [68] Америке такой человек, как я, может заниматься своими делами, не привлекая ничьего внимания. Даже Кеттерер не сможет в очередной раз сподличать, говорил я себе: теперь его дочь — полноценное юридическое лицо. А если бы даже и нет? Он наверняка забыл о ней в тот самый час, когда мы скрылись без следа, и вспоминал лишь четыре раза в месяц, в день уплаты назначенных судом алиментов (25 долларов в неделю); приятно все-таки, что больше не надо тратиться.
Одним словом, вернуться можно. Причем двумя способами. Один более разумен, но и более труден для меня: расстаться с Муни. Радикальным образом обезопаситься от всех возможных попыток шантажа со стороны родственников Моники (оставшихся в живых). Разорвать отношения следует твердо и мудро. Я должен убедить ее, что где-то существует другой мужчина, настоящий ее мужчина, рядом с которым она будет не просто существовать, но полноценно жить. Она станет счастлива и весела. Я вовсе не обрекаю тебя, Муни, на одиночество. Наоборот: ты будешь иметь выбор. У тебя появятся десятки поклонников (у такой красивой, у такой притягательной молодой женщины, несомненно, будет много ухажеров). Да они и сейчас не дают ей на улице прохода: наглые типы со страстными вздохами и воздушными поцелуями; думают, что Муни — шведка или финка; на итальянцев это действует, как валерьянка на котов… Итак, либо немедленно расстаться с Моникой и до отъезда в Соединенные Штаты перебраться одному на другую какую-нибудь квартиру. Либо вернуться в Америку вместе с Муни и там жить, как живут все любовники, как живут все… Если, конечно, верить газетным статьям о свершившейся у меня на родине «сексуальной революции».
Однако оба варианта при ближайшем рассмотрении оказались неприемлемыми. Может быть, моя страна изменилась, я — нет. Стать рабом обстоятельств — перспектива слишком унизительная даже для меня. Конрадовский «Лорд Джим», «Тереза Дескейру» Мориака, «Письма к отцу» Кафки, Готорн и Стриндберг, Софокл и Фрейд — все эти горы книг не подготовили меня к спуску в пропасть унижения. То ли я слишком завишу от литературы, то ли, наоборот, моя жизнь вообще с ней не соотносится. В любом случае положение оказалось безвыходным. Строчка из «Процесса» [69] , слова о том, что стыд за содеянное переживет содеявшего, стоят передо мной, как зеркало. Но я не герой романа, во всяком случае — не этого. Я живой. И живо ощущаю собственное унижение. Боже, когда в юности на школьном дворе мяч выскальзывал из моих неловких рук и товарищи по команде (как по команде) хватались в отчаянии за головы, я думал, что унижен и обесчещен. Чего бы я не дал сейчас за такое бесчестье! Чего бы я не дал сейчас, чтобы вновь очутиться в Чикаго, разжевывать каждое утро стилистику и поэтику с первокурсниками, жевать по вечерам жалкий обед в столовке, читать перед сном классиков, лежа в кровати, — по пятьдесят чудных страниц с пометками на полях; Манн, Толстой, Гоголь, Пруст — вот с кем стоит делить холостяцкую постель. О, если бы вернуть чувство собственной нужности, пусть даже с мигренью в придачу! Как я хотел жить! Как я хотел жить достойно! Самонадеянный глупец.
Итак, в Италии оканчивается рассказ о чикагском периоде жизни Натана Цукермана. Мои американские коллеги, чьи беллетристические упражнения я имел счастье почитывать в своем далеке, сделали бы это совершенно иначе, просветлив темные места и заполнив белые пятна. Что ж, им и перья в руки.