Стоял теплый мартовский день. Сьюзен выбрала для встречи желтое платье из джерси. Ткань плотно облегала ее, привлекательно и молодо подчеркивая все выпуклости и изгибы. Демонстрация тела, необычная для моей бедной возлюбленной, вечно тушующейся скромницы. И волосы на этот раз не были собраны крендельком на затылке, а свободно ниспадали густой волной. На переносице и щеках трогательно желтели детские веснушки. Это оттого, что она каждый день загорает, объяснила Сьюзен, — в бикини, между прочим. Выглядела она лучше некуда. Во время нашего разговора руки миссис Макколл постоянно находились в движении, перебирая струи волос, наматывая их на пальцы, сплетая в толстый каштановый жгут, перебрасывая его то за правое плечо, то за левое, распуская вновь. Вот она запрокинула голову и, подхватив обеими ладонями трепещущие пряди, закинула волосы за спину. Шея открылась во всей бесстрашной беззащитности; чувственный рот и слегка вздернутый подбородок явили нежную женственность и одновременно продуманную решимость; я увидел породу. Из поколения в поколение накапливались и отбирались генетические признаки, веками формируя облик и характер, до поры скрытые от меня; конечно, я знал, что Сьюзен хороша собой, но сейчас был поражен силой ее гордой красоты. Это было что-то новое. Где Сьюзен-тихоня, Сьюзен-размазня, Сьюзен-вдовушка, Сьюзен-Золушка? Их больше не существовало. Может быть, самоубийственный порыв был не вовсе неудачным, и те ипостаси, спровоцировав суицид, сами погибли, а эта, дьявольски соблазнительная, выжила и стала главной? Или Сьюзен просто дразнит свою мамашу, держась за юбку которой испортила собственную жизнь? Или совершает последнюю попытку завлечь меня?
Как бы то ни было, я почувствовал влечение.
Сьюзен сидела в раскладном садовом кресле, небрежно перекинув ноги через подлокотник. Платье задралось, почти целиком оголив загорелые бедра. Наверное, подумал я, вот так же она сидела лет в восемь, пока Эйнштейн корпел над ее задачками. Потом пришлось решать самой — и посложнее. Когда Сьюзен поднимала руки к волосам или устраивалась в кресле поудобнее, приоткрывался край ее белых трусиков.
— Кого ты дразнишь, — спросил я, — меня или мать?
— Обоих. Или никого.
— Не думаю, что нас это трогает.
— Я тоже.
— Тогда зачем же?
— Пожалуйста, не строй из себя старую няньку.
Пауза. Ее руки снова принялись играть с волосами. Нога на подлокотнике мерно покачивалась, как бы в раздумье. Сидя в поезде, я представлял себе встречу совсем иначе. Ни возможности искушения, ни возможности эрекции я не представлял.
— Она всегда считала, что я скрытая проститутка, — сказала Сьюзен тоном обиженного ребенка.
— Что ты несешь?
— Сейчас и ты, наверное, думаешь так же. Вы вообще из одной когорты. Хотя именно из-за тебя между нами пробежала кошка.
— И этот грех на мне, — вздохнул я.
— Как мне теперь быть, Питер? Начинать все сызнова? Блудная дочь вернулась, живет в своей детской комнате и ждет, когда кто-нибудь из студентов колледжа назначит свидание, подсунув в библиотеке записку на обороте каталожной карточки. Или смотреть с матерью одиннадцатичасовые новости, закусывая овалтином? Что еще?
Без комментариев.
— Мы все разрушили, — сказала она.
— Ты имеешь в виду, что я все разрушил?
— Я имею в виду, что все разрушила Морин. Зачем ей понадобилось умирать? Почему, что бы люди ни делали, это всегда рикошетом бьет по мне? Пока она была жива, все шло прекрасно. Ясность и определенность. Потом у тебя появилась альтернатива. И ты совсем свихнулся. Бросить меня из-за возможности выбора — нормальный человек так не поступает.
— Наоборот: не все шло прекрасно, не я свихнулся и у меня нет выбора. Ты должна выйти замуж и родить ребенка. Это твое желание — и оно справедливо.
— Ты все время твердишь о женитьбе — ты, а не я. Каркаешь, как ворон: «Брак! Брак! Брак!» Тысячу раз говорила: обойдусь без этих формальностей!
— Вот именно: «обойдусь». А я не могу позволить, чтобы ты «обходилась» без того, чего хочешь.
— Бред какой-то. Да не хочу я ни свадьбы, ни детей.
— Да? А как же быть с твоими книгами, Сьюзен?
— С какими книгами?
— Да хоть с «Наследственностью» Эшли Монтегю.
Она нахмурилась, словно припоминая, и прижала пальцы к вискам.
— Они еще целы? — с таким удивлением, будто речь шла о плюшевом мишке, любимой игрушке ушедшего детства.
— Все на месте.
— Я проходила тогда через тяжелый период.
— Какой период?
— Я была угнетена. Подавлена. Измучена. Давно ты их нашел?
— Примерно с год. Искал кофе в стенном шкафу.
— Понятно… Ну что ж…
Я подумал, что Сьюзен заплачет. Не заплакала.
— Ладно, — решительно продолжила она, — что еще? Что еще нового ты узнал обо мне?
Я пожал плечами.
— Ты должен знать… — И она замолчала.
Я тоже молчал. Но что я должен знать? Что еще я должен знать?
— Один принстонский хиппи, — хмыкнула Сьюзен, — позвал меня сегодня вечером в кино. Вот что ты должен знать.
— Отлично, — ответил я. — Новая жизнь.
— Познакомились в библиотеке колледжа. Тебе не любопытно, что я читала целыми днями?
— Очень. Что?
— Все, что у них есть о матереубийстве, — сквозь зубы процедила Сьюзен.
— Читать — не убивать.
— Ну да. Зато развеялась. Я ведь туда забрела от скуки.
— В этом платье?
— Ага. Почему нет? Оно короткое. В нем удобно лазать по стеллажам.
— Могу себе представить.
— А не выйти ли мне за него замуж?
— За кого?
— За этого хиппи. Он зубрила, ума палата. Юный гений и дряхлая старая дама.
— Положим, ноги, которые ты демонстрируешь мне и своей матери, дряхлыми не назовешь.
— Пользуйся случаем, смотри. Ничего с тобой от этого не случится.
— Не случится, — тупо повторил я, уставясь на приоткрытые бедра и желая Сьюзен как никогда.
— Ну хорошо, — отрезала она, — пора наконец перейти к делу. Время объясниться. Я готова. Как говорит моя мать, посмотрим правде в лицо. Короче, ты никогда больше не приедешь.
— Разве с прошлого нашего серьезного разговора что-нибудь изменилось? Мне кажется, нет, — ответил я.
— Я вижу, что тебе кажется. Тебе кажется, что я Морин. И ты хочешь мне отомстить.
— Едва ли, Сьюзен.
— Именно так, Питер. Да, ты намучался, ты исстрадался, но нельзя же жить, никому не доверяя. Это я, а не Морин. Без обмана. И не смотри на меня так!