— Ты сам возложил на себя несуществующую вину. Никто не считает тебя ни в чем виноватым.
— Ах, не считает! И поэтому я должен до конца дней содержать ненавистную женщину, на которой был женат всего три года? И поэтому мне не дают развестись с ней? Потому что я один считаю себя виноватым, да? Нет, один я считаю себя невиновным!
— Если так, зачем занимаешься мелким воровством?
— А как быть, когда мне на слово никто не верит?
— Я верю.
— Но не ты ведешь процесс! Не ты принимаешь решения, имеющие силу закона в штате Нью-Йорк! Не ты сжимаешь клыки на моей глотке! Так что я не мог поступить иначе.
— И какой же тебе толк в консервном ноже? Откуда известно, что она использовала его именно так, а не иначе? А если даже так? Вероятнее всего, Питер, она им открывала консервные банки.
— В спальне перед сном?
— А что, в спальне перед сном открывать консервные банки категорически запрещается?
— Заниматься любовью на кухне тоже, в принципе, можно. Но обычно выбирают другое помещение. Этот консервный нож — дилдос, Сьюзен, муляж члена, нравится тебе такая идея или нет. Морин, во всяком случае, она нравилась.
— Пусть ты прав. Ну и что? Тебе-то какое дело?
— Ха! Все, происходящее со мной, — ее дело, и дело судьи Розенцвейга, и дело психотерапевтической группы, и дело дружков-приятелей! Меня застукали с Карен и отправили в ад. А она преспокойно удовлетворяется с открывашкой — ну и на здоровье?
— Кажется, ты собираешься предъявить эту улику суду… Тебя же засмеют, Питер. Примут за умалишенного. Им ничего другого не останется. Вот уж безумие так безумие! Ладно, выложишь консервный нож на судейский стол — а дальше?
— Есть еще дневник!
— Сам ведь говорил: в нем ничего особенного.
— Я его всего лишь пролистал.
— А прочтешь внимательно — и вовсе потеряешь разум. Станешь еще ненормальнее, чем сейчас!
— Я АБСОЛЮТНО НОРМАЛЕН.
— Вы оба два не в себе. С меня хватит, а то стану третьей.
— Сьюзен дрожала от волнения. — Никакого овалтина не хватает. Пойми, Питер, я больше так не могу. Ты невыносим.
Взгляни на себя со стороны! Носишься с консервным ножом, как с писаной торбой!
— Ах, невыносим?! Уж какой есть. И останусь таким, пока не добьюсь своего. Да чтоб у меня яйца отсохли!
— Питер! Ты никогда раньше так не выражался. Успокойся! Я люблю тебя.
— А я себя не люблю.
— В этом-то и ужас.
— Ужас в том, что я не могу добиться справедливости. Но добьюсь. Сейчас или позже. И плевать на средства. Если тебя это не устраивает, я уйду.
— Ты можешь думать о чем-нибудь кроме развода?
— Не могу. В грязи, которой меня окатили, нельзя думать о чистом и быть любимым.
— Тогда, наверное, тебе лучше…
— Уйти?
— Да.
— Вот и прекрасно, — промямлил я, потрясенный ее небывалой решимостью, и направился к двери.
Сьюзен молчала.
Я ушел с консервным ножом и дневником.
Расположившись в спальне своей квартиры (в гостиной все еще пахло), я провел бессонную ночь за чтением интимных записей жены. Захватывающее занятие. Стиль то ли пародийный, то ли безумный. Отдельные, ничем не связанные эпизоды. Клочки мыслей. Фразы, обрывающиеся на полуслове. Смесь невежества и самообольщения. Мыльная опера «Жизнь женщины». Впрочем, дневники больших писателей тоже иногда разочаровывают: не всегда и не каждому удается придать собственной личности такую же гармоничную завершенность, как художественному произведению. А Морин хотела стать писательницей. Я даже был слегка удивлен (только слегка), обнаружив, сколь настойчиво мечтала она о литературной карьере. Вот лишь несколько примеров: «Не буду напрасно оправдываться за то, что долго ничего не записывала: Вирджиния Вулф тоже порой не притрагивалась к дневнику месяцами». Или: «Я должна описать странное событие, случившееся сегодня утром в Нью-Милфорде; оно, уверена, могло бы лечь в основу отличного рассказа; осталось только найти для этого время». Или: «Сегодня впервые поняла (о, эта проклятая наивность!), что опубликуй я рассказ или роман, П. сгорел бы от ревности к сопернику. Разве можно доводить П. до такого состояния? Щадя его, я упускаю возможность за возможностью, но иначе нельзя».
Кроме записей, в дневнике находился добрый десяток газетных вырезок, они были приклеены скотчем к отдельным листам, вложенным в тетрадь. Различные упоминания обо мне (период «Еврейского папы», первый год нашей семейной жизни). Рецензии. Сообщение в «Таймс» о смерти Фолкнера с перепечаткой его многословной и малосодержательной Нобелевской речи. Последний абзац подчеркнут: «Голос поэта не может быть простым эхом, он должен стать опорой, основой, помогающей человеку выстоять и восторжествовать». На полях — пометка: «П. и я?» Вероятно, Морин собиралась обдумать пророческий пассаж особо.
Особенно интересна для меня была запись о визите Морин к Шпильфогелю. Я знал об этом посещении от доктора. Два года назад миссис Тернопол без предварительной договоренности явилась к нему под конец рабочего дня, чтобы посоветоваться, «как вернуть Питера». По словам психотерапевта, он порекомендовал ей вовсе отказаться от этой идеи. «Я готова на все, — ответила Морин. — Надо продемонстрировать силу — продемонстрирую. Слабость — пожалуйста. Лишь бы был результат».
Версия другой стороны:
29 апреля 1964 г.
Я должна подробно описать вчерашний разговор со Шпильфогелем, а то забуду подробности. Он сказал, что я допустила только одну серьезную ошибку, а именно: призналась во всем П.
Не спорю. Меня привела в отчаяние его интрижка со студенточкой, вот тормоза и отказали. Иначе этого не случилось бы. Теперь у П. есть определенные основания не доверять мне. Шпильфогель сказал, что предполагает, как поведет себя муж, сойдись мы снова: станет изменять мне направо и налево, Ш. опирается в выводах на свои профессиональные знания о психике творческих людей; не мне судить, прав ли он, советуя «побороть» чувства к П. и найти кого-нибудь другого. Я сказала, что слишком стара для этого; он отмел «хронологически-возрастные» критерии и сделал комплимент на предмет моей внешности: «очарование, привлекательность плюс пикантность». Счастливого брака с актером или писателем вообще быть не может, говорит Ш., «они все одинаковые». Он упомянул в качестве доказательства лорда Байрона и Марлона Брандо. Неужели Питер такой же? Пытаюсь разобраться. Практически ничего не могу делать. Ш. еще сказал, что наш случай — проявление писательского нарциссизма, полной зацикленности на собственной персоне. Я рассказала ему теорию, выработанную совместно на групповой психотерапии: П., боясь проявить несостоятельность с женой, решил «попрактиковаться» с зависимой от него партнершой, чтобы укрепиться в сознании своей силы и непогрешимости. Ш., кажется, заинтересовался. Но П., заверил Ш., всегда теперь будет ходить вокруг и около моей маленькой хитрости, «рационализируя» таким образом неспособность любить жену — и вообще кого бы то ни было. Это омертвение чувств характерно для нарцисстического типа. Интересно, что говорит Ш. Петеру обо мне?