На обед к ним с Эвой Фрейм придут гости и среди них Артур Соколоу, которому он дал почитать мой сценарий. И Айра полагает, что я захочу с ним познакомиться. На следующий день мать погнала меня на Берген-стрит покупать черные лаковые туфли, а свой единственный костюм я отнес в портновскую мастерскую на Ченселлор-авеню, чтобы Шапиро удлинил рукава и штанины. И наконец, ранним вечером в субботу, бросив в рот мятную таблетку и чувствуя, как сердце стучит, будто я собираюсь пересекать границу штата с преступной целью, я вышел на Ченселлор-авеню и сел в автобус, идущий в Нью-Йорк.
За обедом рядом со мной сидела Сильфида. Стол – сплошные ловушки: восемь ножей и вилок, четыре разной формы бокала, в качестве салата нечто под названием «артишок» (вроде огромного цветка чертополоха), тарелки и блюда возникают у тебя откуда-то из-за спины (с торжественным видом их подает негритянка в специальном форменном одеянии), одна загадка чаши (таинственной миски непонятного назначения – как потом выяснилось, для полоскания пальцев) чего стоит! Однако все это, таившее угрозу, заставлявшее меня, только что такого взрослого, чувствовать себя испуганным ребенком, почти напрочь преодолела для меня Сильфида: над чем-то сардонически посмеявшись, что-то с циничной прямотой объяснив, иногда одной лишь кривой ухмылкой или вращением глаз она помогла мне постепенно понять, что, несмотря на всю эту помпезность, такого уж важного во всем этом, в сущности, ничего нет. Я был ею просто очарован, особенно ее дарованием сатирика.
– Мамочка, – говорила Сильфида, – любит чрезмерно усложнять: ты ж понимаешь – она у нас в Букингемском дворце выросла! Из сил, бедная, выбивается, стараясь превратить обыденную жизнь в пародию.
В том же духе Сильфида продолжала во время всей трапезы, нашептывая мне на ухо пренебрежительные комментарии, естественные для человека, выросшего в Беверли-Хиллз и переместившегося затем в Гринич-виллидж, этот американский Париж. Даже в том, как она надо мной подтрунивала, я ощущал поддержку, я словно забывал, что вновь могу попасть впросак уже при следующей перемене блюд.
– Да не бери ты в голову, Натан, вот еще – думать, что правильно, а что нет! Когда ты делаешь что-то неправильно, ты, между прочим, выглядишь куда менее комично.
Еще мне помогало, когда я наблюдал за Айрой. Он ел в точности так же, как если бы уплетал хот-доги в забегаловке напротив Уикваик-парка, и говорил точно так же. Он единственный из всех мужчин за столом был без галстука; даже белой рубашкой и смокингом пренебрег, и, хотя в целом этикет за столом соблюдал, по тому, как он брал пищу, как жевал и глотал, было ясно, что он не слишком-то сосредоточен на том, чтобы неукоснительно вдаваться во все изыски Эвиной кухни. Похоже, он не проводил четкой грани между тем, что допустимо у прилавка с хот-догами, а что в шикарном манхэттенском салоне – как относительно манер, так и по части разговора. Даже сейчас, когда на столе горели десять свечей в серебряных канделябрах, а буфет украшали вазы с белыми цветами, все его раздражало и бесило – тот вечер был, напомню, пару месяцев спустя после сокрушительного поражения Уоллеса (Прогрессивная партия по всей стране получила чуть больше миллиона голосов, около одной шестой от того, что ожидалось), – все вызывало его гнев, даже такая, казалось бы, бесспорная вещь, как день выборов.
– Я одну только вещь скажу, – объявил он собравшимся, и голоса гостей стихли, тогда как его голос, сильный и естественный, полный протеста и ядовитого презрения по поводу глупости сограждан-американцев, категорично требовал: Ну-ка, вы! Меня слушайте! – По-моему, в нашей любимой, дорогой нашей стране не понимают, что такое политика. Где еще, в каком таком демократическом государстве в день выборов люди идут на работу? Где еще в этот день работают школы? Вот вы представьте: парень рос, рос, вырос и говорит: «Эй, сегодня же день выборов, разве нам не положен выходной?» А отец и мать ему в ответ: «Ну да, день выборов, ну и что?» Как он будет к этому дню относиться? Может ли быть день выборов чем-то важным, если все равно в школу идти? Что в нем может быть важного, если все равно открыты магазины и все прочее? Где же тогда твои ценности, сукин ты сын?
Под «сукиным сыном» он не разумел кого-то из присутствующих за столом. Так он словно бы обращался ко всем тем, с кем жизнь заставляет бороться.
Тут Эва Фрейм приложила палец к губам в знак того, чтобы он себя немного сдерживал.
– Дорогой, – проговорила она таким тихим голосом, что ее было едва слышно.
– Конечно, что может быть важнее, – во весь голос продолжал он, – чем сидеть дома в День Колумба! Из-за какого-то вонючего праздника они школы закрывают, а в день выборов – нет?
– Дорогой, никто ведь с тобой не спорит, – с улыбкой отозвалась Эва, – зачем быть таким сердитым?
– Да, я сердитый, – ответил он ей, – я всегда сердитый, надеюсь, я до дня своей кончины останусь сердитым! Из-за того, какой я сердитый, у меня бывает масса неприятностей. Я напрашиваюсь на неприятности, потому что не могу молчать. Я ужасно сердит на дражайшую нашу страну за то, что, когда мистер Трумэн говорит народу, что коммунизм для этой страны – это большая проблема, народ ему верит. Оказывается, не расизм. Не неравенство. Во всем этом нет никакой проблемы. Проблема, оказывается, в коммунистах. В сорока тысячах, шестидесяти тысячах или ста тысячах коммунистов. Они вот-вот свергнут правительство в стране, где сто пятьдесят миллионов человек народу. Не смешите меня. А я скажу вам, что приведет к перевороту в этой, черт бы побрал ее, стране: то, как мы обращаемся с цветными. То, как мы обращаемся с рабочими. И вовсе не коммунисты тут все перевернут. Эта страна сама себя разнесет в щепы тем, что к людям тут относятся как к животным!
Против меня сидел Артур Соколоу, радиосценарист, еще один представитель когорты самоуверенных, по большей части выучившихся вечерами еврейских мальчиков, чья преданность старым еврейским кварталам (и неграмотным отцам-иммигрантам) во многом определила их нервное, граничащее с грубостью неравнодушие, тем более что эти молодые парни только недавно вернулись с войны, которая помогла им открыть для себя Европу и политику, помогла впервые по-настоящему открыть Америку через тех солдат, с которыми приходилось жить бок о бок; с войны, на фронтах которой они без должной помощи, однако с гигантской наивной верой в преобразующую силу искусства попробовали прочесть первые пятьдесят или шестьдесят страниц романов Достоевского. Прежде чем попадание в черный список разрушило его карьеру, Артур Соколоу, хотя и не такой выдающийся писатель, как Корвин, успел стать в ряд с другими радиоавторами, которыми я более всего восхищался: это Арч Оболер, написавший «Тушите свет», Хаймен Браун с его «Внутренним святилищем», Пол Раймер, написавший «Вик и Сейд», Карлтон И. Морс с его передачей «Люблю таинственность» и Уильям Н. Робсон, из многочисленных военных репортажей которого я многое почерпнул для своих собственных пьес. Радиодрамы, за которые Артур Соколоу получил литературную премию, да, впрочем, так же как и две его пьесы, шедшие на Бродвее, были отмечены непримиримой ненавистью к безнравственной власти, представленной в образе беспардонно лживого ханжи отца. На протяжении всего обеда я не переставал бояться, что Соколоу – этот кряжистый, здоровенный бугай, не перестававший кичиться силой с тех пор, как в Детройте играл в футбольной команде школы защитником, – вдруг покажет на меня пальцем и объявит собравшимся, что я бездарный плагиатор, потому что я действительно много чего стащил у Нормана Корвина.