Я намеренно отказывался соединить все это вместе. Это, потом еще альбом пластинок, да и не только.
– Ты помнишь, Натан, тот день, когда мы собрались у меня на работе, он тогда только приехал из Нью-Йорка? Я его спросил, и ты его спросил, и что же он нам ответил?
– Правду! Он сказал правду!
– «Вы коммунист, мистер Рингольд?» – спросил его я. «Вы коммунист, мистер Рингольд?» – спросил его ты.
С какой-то новой, пугающей интонацией, какой у него я никогда прежде не замечал, отец вскричал:
– Если он солгал, если этот человек солгал моему сыну!..
То новое, что я услышал в его голосе, было готовностью убить.
– Как ты можешь иметь дело с человеком, который лжет тебе в глаза о таких важных вещах? Как? Это ведь не то, что ложь ребенка, – продолжил отец. – Это была ложь вполне взрослая. Мотивированная ложь. Это была ложь мерзавца.
Он все не унимался, а я думал и не мог понять – зачем, ну зачем Айре было так усложнять, почему не сказать правду? Я все равно поехал бы в Цинк-таун, во всяком случае, попытался бы. Потом вот еще что: он лгал не только мне. Это бы еще ладно. Но он лгал всем и каждому. Когда лжешь абсолютно всем, машинально и непрестанно, ты делаешь это нарочно, чтобы ложь превратить в правду. И поэтому это уже не импровизация, не игра. Скажешь правду тому, солжешь этому – не сработает. Так что ложь – это часть того преображения, которое с ним происходит, когда он облачается в свою партийную униформу. Ажи требует его служение. Сказать правду, особенно мне, никогда ему и в голову не приходило: под угрозой оказалась бы не только наша дружба, под угрозой оказался бы и я. У него были тысячи причин, чтобы лгать, но ни одну из них я не мог объяснить отцу, даже если бы уже тогда понимал их все.
Поговорив с отцом (и с матерью, сказавшей: «Я умоляла, просила отца не звонить тебе, не расстраивать»), я попробовал позвонить Айре на Западную Одиннадцатую улицу. Весь вечер телефон был занят, а когда я набрал номер следующим утром, подошла Уондрус – та черная служанка, которую Эва подзывала за обедом к столу при помощи колокольчика, жутко раздражавшего Айру. Она сказала мне: «Он больше здесь не живет» – и повесила трубку. Поскольку брата Айры я все еще воспринимал как «учителя», от того, чтобы позвонить Марри Рингольду, я удержался, зато написал письмо – опять-таки в Ньюарк, на Лихай-авеню, с пометкой «Для Айры Рингольда» и еще одно в Цинк-таун, до востребования. Ответа не получил. Отец прислал мне вырезки из газет про него, я читал, то и дело вскрикивая: «Ложь! Ложь! Грязная ложь!», но потом вдруг как вспомню Джонни О'Дея и Эрвина Гольдштейна и уже не знаю, что думать.
Меньше чем через полгода по всей Америке в книжных магазинах появилась – можно сказать, прямо наводнила собой книжный рынок – книга воспоминаний Эвы Фрейм (в пересказе Брайдена Гранта) «Мой муж – коммунист!». Обложка – как спереди, так и сзади – была оформлена в виде американского флага. На лицевой стороне флаг был с дырой, и в рваной овальной прорехе красовалась недавняя фотография Эвы с Айрой. Эва на ней была нежна и прелестна – в шубке и, по обыкновению, в маленькой шляпке, на шляпе вуалька с мушками (она же и ввела эти вуальки в моду), в руке круглая сумочка; Эва шла по Западной Одиннадцатой об руку с мужем и весело улыбалась. Айра, наоборот, выглядел не очень радостно: сквозь толстые очки он смотрел из-под шляпы в камеру расстроено и тревожно. Голова Айры, оказавшаяся почти в самом центре обложки, по верху которой шло заглавие: «Мой муж – коммунист! – Воспоминания Эвы Фрейм в пересказе Брайдена Гранта», была жирно обведена красным и походила на яблочко мишени.
В книге Эва утверждала, что Железный Рин, «он же Айра Рингольд», был «коммунистическим безумцем», который «мучил и насиловал» ее своими коммунистическими идеями, читал им с Сильфидой каждый вечер за обедом лекции, кричал на них и всячески старался, «задурив им головы», заставить их работать на коммунистов. «Наверное, я в жизни не видела такого героизма, какой проявляла моя юная дочь, которая больше всего на свете любит тихо сидеть, целыми днями перебирая струны своей арфы: она из последних сил спорила с этим коммунистическим безумцем, защищая американскую демократию от его сталинистских, тоталитаристских нападок. А с другой стороны, я, наверное, в жизни не видела такой жестокости, какую проявлял этот коммунистический безумец, использовавший все способы, опробованные в советских концлагерях, чтобы поставить мое храброе дитя на колени».
Тут же, на соседней странице, располагалась фотография: Сильфида, но не та Сильфида, какую знал я, – не язвительная двадцатитрехлетняя тетя-лошадь в цыганских одеяниях, которая, посмеиваясь, помогала мне справляться с тонкостями этикета за обедом на вечеринке, а потом забавлялась, разделывая передо мной под орех одного за другим всех друзей своей матери, – а маленькая, круглолицая Сильфидочка с большими черными глазками и косичками в разные стороны, девочка, принаряженная к дню рождения и улыбающаяся красавице-матери, выглядывая из-за праздничного торта на вилле в Беверли-Хиллз. Сильфидочка в белом ситцевом платьице с вышивкой в виде маленьких земляничинок – многослойная юбочка пышненькая и туго стянута широким кушаком, сзади завязанным на бант. Сильфидочке тут лет шесть, и весит она от силы килограммов двадцать вместе с белыми носочками и черными сандаликами «Мери Джейн». Не Пеннингтонова и даже не Эвина дочка – дитя Господне, да и только. Девочка-ромашка, воплощение того, что виделось когда-то Эве в туманных грезах, от которых пошло сие сказочное имя – сильфида, бесплотное, эфирное создание, достойное не земной юдоли, но небесных сфер. Сильфида-ангелочек, неуязвимая для зла и порока, которая и места в этом мире не занимает вовсе. Сильфида как сущность, противоположная всякой вражде.
«Мамочка, мамочка, – с плачем обращается к матери отважное дитя в одном из ключевых эпизодов, – те люди, что у него в кабинете… они говорят по-русски!»
Русские агенты. Русские шпионы. Русские циркуляры. Секретные письма, телефонные звонки, нарочные, день и ночь наводняющие дом донесениями от коммунистов со всей страны. Келейные совещания в ее доме и в «тайном коммунистическом логове, укрытом в дальних лесах Нью-Джерси». А еще в «огромной квартире, которую он некоторое время снимал в Гринич-виллидже на Вашингтон-сквер, прямо напротив знаменитой статуи генерала Джорджа Вашингтона, причем завел ее Железный Рин специально, чтобы обеспечивать там райскую жизнь и безопасность беглым коммунистам, скрывающимся от ФБР».
– Какое вранье! – вскрикивал я. – Какое дурацкое вранье! – Но откуда я могу это знать наверняка? Да хоть не я, хоть кто угодно! Что, если это жуткое предисловие к ее книге – правда? Ведь это в принципе возможно? Много лет я отказывался читать книгу Эвы Фрейм, стараясь как можно дольше не разрушать то отношение к Айре, что было у меня когда-то, даже при том, что я все дальше отходил от него, и все чаще его разглагольствования вспоминались с чувством едва ли не полного отторжения. Но я не хотел, чтобы эта книга испоганила мои воспоминания, поэтому ходил вокруг нее кругами и дальше предисловия не заглядывал. Тем, что писали в газетах, я тоже не слишком-то интересовался, а уж они наперебой изощрялись, уличая в предательском лицемерии ведущего актера программы «Свободные и смелые», который, служа воплощением великих персонажей американской истории, одновременно играл и другую, неприглядную и зловещую роль. Который, если верить свидетельству Эвы, был персонально виновен в том, что все до единого сценарии Артура Соколоу предоставлялись русскому агенту для согласования и одобрения. Видеть, как человека, которого я любил, публично поливают грязью и во все это вникать – зачем мне это? Удовольствие маленькое, тем более что сделать я все равно ничего не мог.