– Летиция, я не могу вернуться в Рим.
– Что?
– Я дал обет.
– Тебе не кажется, что два подобных признания за день – слишком. – Она засмеялась через силу.
– Я дал обет, что не увижу Город двадцать лет.
– Это невозможно! – она села на постели, подогнув ноги, и уставилась на Элия. Она не могла поверить, что он говорит серьёзно. – Зачем?
– Если я исполню обет, боги не позволят Трионовой бомбе взорваться вновь.
– Так давно никто не поступает.
– Знаю. Но я решил.
– Бред! Бред! Бред! – она несколько раз стукнула кулачком его по груди. – Ты спятил. А обо мне ты подумал? О Постуме, наконец!
– Мы можем видеться за пределами Города. Вернее, Италии. Так точнее будет исполнен обет.
– Вечно ты что-то придумаешь! То Нисибис, то это! Я тебя ненавижу! – она соскочила с кровати, подошла к окну. Губы дрожали. Но она справилась. – Так нельзя, Элий. – Она обернулась. Строгий педагог, разговаривающий с провинившимся лицеистом. – Подумай, как это отразится на Постуме. Он ведь маленький. И он император. Должен жить в Риме. А ты будешь все время вдали. Вы будете видеться изредка, урывками.
– Я знаю.
– Почему Постум должен страдать? Так нечестно!
– Я знаю. Но, Летиция…
– А ещё говоришь, что ты не Сцевола! – Она швырнула в него первое, что попалось под руку. Попался кодекс. Тит Ливии, кажется. И небось тот том, где все это описано – Муций Сцевола и царь этрусков Порсенна. Чтоб им всем изжариться, воспевателям подвигов! – Ты двадцать лет будешь гореть в огне! И я рядом с тобой! И Постум! Жаровня на троих! И мы на ней голой задницей только потому, что тебе пришло в голову дать обет.
– Постум поймёт. Я все ему объясню.
– Не поймёт. Ну, может, и поймёт. Может, он такой же, как ты, чокнутый. А я вот не пойму.
– И ты поймёшь. Мы будем писать друг другу пространные нежные письма.
Описывать события, делиться впечатлениями. Ты будешь рассказывать подробно, как прошёл очередной день Постума, как он учится. Наймём специального курьера – он будет возить письма каждодневно. А после нашей смерти Квинт издаст письма. Наше переписка превзойдёт письма Цицерона популярностью.
Она не ответила, вновь отвернулась к окну. А ведь она думала, что это будет самым счастливым днём в её жизни. И вот…
– Зачем все это? – спросила тихо. – Ради чего?
– Ты видела их, тех, кого лечили? – спросил Элий.
– Да. – Она помолчала. – Очень страшно. Один из них высох, как египетская мумия. Высоченный парень, здоровяк-центурион. Он был олимпиоником 499-й олимпиады в метании диска. А после облучения превратился в чёрную головешку. И все жил, жил…
Она кинулась в постель, обхватила Элия, стала покрывать его лицо и изуродованную шею поцелуями.
– Ну какой же ты все-таки сумасшедший… Точно, сумасшедший!
– Ах, вот как! Значит так? Мир или война?
– Война, конечно же, – засмеялась она, слегка прикусывая кожу на его плече.
– Я буду днём с Постумом, ночью – с тобой. Корд на своей авиетке будет возить меня туда-сюда. И так я буду порхать между вами, сплету невидимую нить, кокон, соединю. Иначе зачем я тебя выбирала?
«Войска монголов повернули назад, в Хорг. Варвары испугались силы цивилизованных государств, испугались, что Великий Рим придёт на помощь своим союзникам, и предпочли удалиться без боя. Вот что значит сила непобедимых римских легионов!»
«Вестник „Римский демократ“ уже три дня как не выходит».
«Акта диурна», 17-й день до Календ июля [62]
Со всех сторон в Рим стекались исполнители. Гениев среди них было меньшинство, они затерялись в пёстрой толпе молодых, упитанных людей, которых сопровождали такие же молодые упитанные женщины с букетами цветов. Специальные составы поездов везли этих людей в Рим без остановок. Все это были в основном члены общества «Радость». Шёл слух, что вечером в Риме для них устроят пиршество прямо на форуме. Тысячи и тысячи столов, заставленных жареными угрями, миногами, фаршированными поросятами, фруктами, пирогами. И ещё будут разбрасывать тессеры, и по каждой – выигрыш. Говорили, что самый большой выигрыш – миллион. Все верили.
«Бенита в диктаторы» – было начертано на каждом вагоне, по обеим сторонам надписи – лавровые венки. Ветер трепал пурпурные ленты.
Люди встречали поезда криками радости.
И погода вдруг изменилась. Дожди прекратились. Сделалось солнечно, ясно. Лишь белые облака висели высоко-высоко над землёй. Все римские станции ещё с вечера выплёвывали толпы в Город, и они бурлили в его узких улицах хмельком молодого вина. Таверны были открыты до утра. Сам Бенит сидел в редакции «Первооткрывателя». В эту ночь он не ложился. Когда Бениту сообщили о повторном разгроме редакции «Либерального вестника», он радостно потёр руки и произнёс: «Началось!»
С утра форум затопила огромная толпа. Люди все прибывали и прибывали.
– Пусть предатели Рима уезжают в Альбион! Им нет места в Империи! – вопили на форуме.
И когда Бенит появился на рострах в сенаторской тоге, восторженный вопль покатился волной, перехлестнул ораторскую трибуну и понёсся дальше и выше, к подножию Капитолия. Цветы, венки летели к ногам молодого кумира. Он поднял руку, и толпа стихла.
А Бениту вдруг сделалось весело и легко.
– Римляне, – крикнул он толпе, – вы вновь станете господами мира!
И они завопили в ответ хором:
– Да, станем!
* * *
В дверь постучали. Летиция с трудом разлепила глаза. Солнце садилось. – Я ж велела не беспокоить!
Элия как будто здесь и не было все эти дни. Преторианцы прекрасно знали, кто живёт в номере с Августой, но делали вид, что его не замечают.
Вновь стук – громче, настойчивее.
– Ну что ещё? Вот скоты, не могут подождать, – она соскочила с кровати, накинула персидский халат и, приоткрыв дверь, глянула в щёлку.
За дверью стоял Квинт.
– Чего-то ты долгохонько добирался сюда из Антиохии, – заметила Летиция, впуская агента.
Тот вошёл, опустив глаза долу.
– Задержался.
– Вот и Элий задержался. Торчал в храме Либерты. А ты что делал? Тоже от чего-нибудь очищался?
Элий вышел в экседру, закутанный в пёстрый долгополый халат из махрового хлопка.
Квинт поднял глаза, виновато глянул на Элия, потом на Летицию.