– Несли мраморную плиту, да и уронили! Вдребезги, на мелкие кусочки разбилась! Один обломок просвистел через весь коридор, наподобие стрелы, и вонзился в шею графу Строилову. Отсель и шум, и ругань.
– Валерьяну Строилову? – изумилась Екатерина. – А он-то каким боком здесь? Строителем сделаться решил, чтоб фамилию оправдать?
– Дорогу указывал, куда нести, – сухо сказала Дашкова, увидев, что на лице императрицы нет и следа сочувствия к раненому, и подстраиваясь под ее настроение.
Впрочем, отнюдь не безразличие, а злорадство сверкнуло в глазах Екатерины. Пуще всего не терпела она в людях глупой беспардонности, а этим-то как раз и грешил Строилов…
– Куда ж волокли сию плиту? – поинтересовалась Екатерина.
Но тут Дашкова поскучнела и неохотно ответила: мол, в комнату Елизаветы Романовны.
Императрица поджала губы. Елизавета Воронцова была родною сестрою Екатерины Дашковой, но, в отличие от той, никакой приязни к государыне не питала, а числилась вполне официально любовницей Петра III, недавно получившей, кстати сказать, высшую русскую государственную награду для особы женского пола – орден Святой Екатерины. В недавно построенном Зимнем дворце после переезда туда царской семьи еще продолжалась внутренняя отделка: поправляли потолки и крышу, в которой вдруг обнаружилась течь; отделывали мрамором стены аванзалы и античной комнаты; строили манеж и над ним наводили висячий сад. С особенным тщанием украшали комнату камер-фрейлины Елизаветы Воронцовой, расписывали потолочный плафон, стены…
– Да, – проронила Екатерина, – вот, кстати, Елизавета, которую отнюдь не назовешь моей благожелательницей. – Но, увидев, как исказилось лицо княгини Дашковой, которая весьма болезненно переживала то, что она называла позором сестры, поспешила пояснить: – Я к тому, что все это полная чепуха – насчет имен. Петр Великий вон тоже Петр, но он мне – образец для подражания, жизнь его – лучший советчик. В одном я уверена доподлинно: с той Елизаветою, у которой мы с тобой вчера побывали, надобно что-то делать. Господь с ним, с ее благожелательством, – не натворила бы вреда!
– В ее положении? – пожала плечами княгиня. – Это весьма затруднительно!
– Бог весть… – осторожно молвила Екатерина. – К императору, сама знаешь, какое отношение. Особливо в гвардии. Трон под ним может и зашататься. А ну как познает народ, что в крепости заточена дочь их любимой Елизаветы Петровны, Елизавета тож? Никому же, кроме нас, пока не ведомы откровения ее и в обмане признания. Да и верить ли сему, пока не знаю. А коли она единожды наследницею назвалась, кто ей помешает и другожды так поступить?
– Кто? – вскинула Дашкова свои угрюмые, широкие брови. – Да вы! Вы и помешаете!
Минуту подруги напряженно глядели в глаза друг друга.
– Гвардия вас любит, – тихо проговорила княгиня. – Но как всякая любовь мужская, чувство сие переменчивым может оказаться. Обезопасьте же себя!
– В каком же это смысле? – не сразу спросила Екатерина, лаская собачку, льнущую к ее ногам.
Дашкова знала, что за внешним спокойствием императрицы скрывалась предельная накаленность чувств и напряженная работа мысли.
– Не на плаху же ее посылать. За что, собственно? За смелые мечтания? Так у кого их нет! Ссылка? Но из самой дальней ссылки могут лишние слухи пойти, ежели она вновь станет в обмане упорствовать.
– Монастырь… – пробормотала Дашкова, с преувеличенным вниманием разглядывая отпоровшуюся ленту на подоле своего угрюмого, как и внешность ее, коричневого платья.
– Ох, нет! – воскликнула Екатерина. Вскочила, отпихнула левретку, которая с обиженным визгом ринулась под стол, и принялась нервно расхаживать по своему кабинету, в котором отделочники еще ни за что не брались. – Нет, только не это…
Слово «монастырь» Екатерина слышать не могла без содрогания. Она хорошо знала русскую историю; и призраки цариц бывших времен, всех этих Ирин, Марий, Евдокий и прочих нелюбимых жен, заточенных волею всемогущих супругов в самые заброшенные монастыри, обреченных на забвение и медленное, унылое умирание, страшили ее хуже смерти. Ведь и над нею самой постоянно висела подобная угроза, Петр не раз высказывал сие во всеуслышание! К тому же Екатерина вовсе не ненавидела эту Елизавету, явившуюся из Рима. Но побаивалась ее… Было, было в узнице, при всей неуверенности и беззащитности, нечто: тлел какой-то подспудный огонь, мерцала тихая ярость, глубоко скрытая страстность натуры, – сила, которая могла неожиданно вырваться на свободу и сделаться неуправляемой. Страшное, дикое, чисто русское свойство! Несмотря на свое сдержанное немецкое происхождение, Екатерина в России уже много чем заразилась; много русских свойств характера переняла. Она и сама кое в чем была такова же, как эта узница, потому и опасалась ее подавленных мечтаний больше, чем явного, открытого неповиновения. Женским чутьем императрица понимала, что ее необходимо подавить, уничтожить. Но не физически, а нравственно. Бесчестие, забвение, каждодневное унижение – и самозванке уже не будет пути к возрождению!
– Значит, Валерьян Строилов? – вдруг проронила Екатерина, задумчиво глядя на молчавшую Дашкову. – А что, это мысль… Надобно наконец с ним поближе познакомиться, как ты думаешь?
* * *
О Валерьяне Строилове частенько говаривали: «Молод, красив, но дикарь, безо всякого воспитания. Истинный медведь в человеческом кафтане!» Был он из обедневшей графской семьи, держался при дворе заслугами покойного отца своего. Побывал в голштинской гвардии Петра, но за крайнюю леность свою оказался разжалован; и все же то и дело являлся на половине императора, будучи собутыльником с крепкой головою, болтуном, весельчаком и почти таким же любителем ядреного трубочного табака, как и сам Петр.