Ей открылся один из покоев Анны Яковлевны, нечто среднее между кабинетом и будуаром, весь в розовом шелку и бархате, с бюро, секретером, кокетливым письменным столиком, зеркальным туалетом, пуфиками, козетками, креслицами… Но вовсе не премилая обстановка сей уютной комнатки заставила Елизавету остолбенеть. Показалось, что на мгновение она перенеслась в одну из самых страшных сказок своего детства. В ту самую, где избушка бабы-яги была окружена частоколом, усаженным мертвыми человеческими головами, ибо вся эта комнатка оказалась уставлена деревянными болванками, на кои были вздеты разнообразнейшие дамские парики!
У Елизаветы глаза разбежались. Каких только причесок здесь не было! И самые обычные, повседневные, с небрежно взбитыми локонами; и аккуратно-громоздкие: посредине головы большая квадратная букля, а от нее по сторонам косые букли помельче, сзади шиньон – все это сооружение не менее полуаршина высотой называлось «le chien couchant». Были парики с маленькими букольками, просто и изящно забранными на затылке, с косами; какие-то сложные произведения необузданной фантазии с лентами, гирляндами, перьями и даже корзиною искусственных цветов… Некоторые парики были такого же темно-каштанового цвета, как волосы Анны Яковлевны, а иные оказались щедро опылены пудрою: розовой, палевой, серенькой, а la vanille, а la fleur d`orange, mille fleur… И среди этого цветника причесок стоял, согнувшись, какой-то человек и шелковой кистью пудрил самый пышный из париков, причесанный а la Louis XIV, пудрою нежно-розового цвета. Он-то и исторгал те самые звуки, которые Елизавета спросонок приняла за мяуканье пропавшей Тучки, потом за стоны и которые оказались тоскливым пением без слов, более похожим на причет по мертвому.
Наконец человек выпрямился, и Елизавета разглядела, что он высок, худощав и еще молод, хотя его широкоскулое, узкоглазое, с явной примесью калмыцкой крови лицо и поросло реденькой бороденкою. От пояса его спускалась изрядная цепь, будто у медведя, коего водит сергач, и тянулась она через весь будуар в соседнюю комнатенку, где, наверное, и находился знаменитый чулан.
Так вот он был каков – парикмахер Данила! Так вот в чем крылось его секретное мастерство: Анна Яковлевна носила парики!..
Но тут же Елизавета недоуменно пожала плечами. Подумаешь, парик! Совсем недавно дама без парика была все равно что неодетою, да и по сю пору их, не скрываясь, нашивали даже при дворе. Городить из сего такую страшную тайну, право, не стоило. Здесь крылось что-то еще. И Елизавета поняла, что никакая сила не сдвинет ее с места, пока она не дознается до истинной сути Аннетиных запретов и секретов.
Дать такое слово было проще, чем его сдержать, ибо она могла караулить, уткнувшись в стенку, часа три или четыре – Анна Яковлевна была знатная соня. Елизавете снова повезло: с треском распахнулась розовая атласная дверка, ведущая в спальню, и графская кузина, растрепанная, с потягом зевающая, возникла на пороге, с неприязнью уставясь на перепуганного до синей бледности Данилу.
– Чего воешь, будто пес перед покойником? – спросила она почему-то басом, видать, со сна. – Разбудил ни свет ни заря! – Опять зевнула, и на ее хорошенькое, хоть и помятое личико вспорхнула счастливая улыбка, а голос помягчел. – Готово ли?
– Готово, ваше сиятельство, – ответствовал дрожащий парикмахер, снимая с болванки тот самый кудлатый парик, который только что пудрил.
Оглядев парик со всех сторон и милостиво кивнув, Аннета плюхнулась на пуфик перед туалетом, похлопала себя по щекам, чтобы вернуть им румянец; потом зачем-то вцепилась в свои нечесаные волосы, сильно дернула; и Елизавета, стоявшая в коридоре, не сдержала восклицания, ибо эти волосы тоже оказались не чем иным, как париком, под которым открылись реденькие перышки, кое-где торчащие из головы… Кузина графа оказалась плешивой, точно больная корова!
Изумленный вскрик Елизаветы, к несчастью, был услышан. Анна Яковлевна вскочила, отпихнув парикмахера, который не удержался на ногах и упал, грохоча своей цепью, и кинулась к дверям, не забыв, однако, вновь нахлобучить привычный свой парик. Елизавета не стала ее дожидаться: легче перышка пролетела по коридору, миновала залу, опрометью вбежала в свою опочивальню и бухнулась в постель, едва не придавив невесть откуда взявшуюся изрядно отощавшую, но вполне счастливую Тучку, которая терпеливо поджидала свою хозяйку.
И когда через малое время Анна Яковлевна, шнырявшая по всему дому в поисках того, кто вызнал ее страшный секрет, отворила двери в почивальню ненавистной графини, то в первых солнечных лучах увидела такую картину: Елизавета спала, укрывшись чуть ли не с головой, а рядом, на подушке, свернулась клубочком и напевно мурлыкала серая Тучка.
Конечно, натерпелась она страху! Полдня не выходила из своей комнаты, прислушиваясь, как разоряется Анна Яковлевна в девичьей. Потом перехватила на лестнице веселую, ласковую горничную Ульянку и вызнала, что «барыня лютует – страсть! Знать, Данила-волочес ее прогневил, ибо запретила она ему нынче есть давать, а уж била, била-то как! У самой, сказывает, рученька отнялась».
У Елизаветы екнуло сердце: виновна-то она, а страдает бедняга Данила… Но что было делать? Не признаваться же этой безумице! Вот и сидела в своей светелке, маясь между угрызениями совести, гомерическим, до колик, смехом, когда вспоминала плешивую Анну Яковлевну, и странной, ненужной жалостью к ней же. Это было глупо, дико, но она и впрямь сочувствовала своей неприятельнице. Ох, до чего нелегко такой тщеславной болтунье, беззастенчивой хвастуше хранить свою тайну, в которой не было, конечно, ничего позорного, ведь это наверняка последствия тифа, лишая или ожога… Оставалось поражаться, как ей удавалось столько лет дурачить Валерьяна, что он в бурные ночи любовные ничего не заметил?! Елизавета представила, как мучилась кузина графа, как ежеминутно боялась сронить парик, пусть и тщательно приклеенный, а все ж – не свои волосы! Валерьян был брезглив, безжалостен и, несомненно, в толчки прогнал бы Аннету, хоть раз взглянув на ее «прическу».
Елизавета только усмехнулась над тем, что ей и в голову не взбрело ославить Аннету. А зачем?.. Привлечь к себе Валерьяновы чувства? Очень сомнительно, что удалось бы. К тому же он ей и даром не нужен. Знала наверняка – было время усвоить, судьба-наставница выучила! – что счастье прихотливо и переменчиво. Пусть берет свое Аннета, пока может, а вот далеко ли это «свое» унесет, время покажет.
И время «показать» не замедлило. Но об этом впереди.
* * *