Елизавета знала, что ежели он что-то делал хорошо, так это стрелял без промаху. При виде его она в своем окошке так страшно закричала, что конь заплясал, завертелся, оседая на задние ноги; ружье выскользнуло из рук всадника и упало на землю, а следом свалился и сам Елизар Ильич, сдернутый за ногу Соловьем-разбойником, которому удалось вырваться из рук дворовых, ужаснувшихся воплям графини.
Миг – и Соловей-разбойник был уже в седле; еще миг – и подхватил ружье с земли; миг – только топот остался в воздухе да озорной, удалой, издевательский посвист!
– Держите его! Коней седлайте! – закричал Елизар Ильич, но был заглушен истошными воплями гостей и хозяев, высыпавших на крыльцо:
– Пожар! Горим!
Елизавета метнулась к дверям, распахнула их и отшатнулась: из «яблочного» зала ползла тоненькая дымная струйка.
Пожар погасили быстро. Собственно, пожару-то особого не было. Так, больше крика-шума. Ну а дымилось сильно потому, что горели Аннетины парики.
И сгорели. Все. До единого.
Болтушка Ульянка, наливая поутру воду для умывания и поджимая губы, чтобы не расхохотаться, так что едва можно было разобрать слова, рассказала графине об отчаянии Анны Яковлевны, у коей, «знать, навеки останутся волосья розовыми», и уже с меньшей улыбчивостью – об ее ярости. Истинную причину этой ярости и весь причиненный урон даже ушлая прислуга, конечно, знать не могла: Анна Яковлевна никого к себе не допустила, сама заливала огонь с не женскою отвагою и проворством, сторожа свой позорный секрет. Самое большое, до чего додумались в людской, что это Данила, оказывается, каждый божий день размалевывал «лютой барыне» голову особенною краскою, смыть которую мог только он; а теперь его нет, так что ходить ей розовой, пока не полиняет.
Разумеется, похитителей пытались поймать: граф сразу отрядил нескольких егерей вслед за Соловьем-разбойником, и те лихо поскакали, но воротились ни с чем… только на другой день и чуть живые с похмелья. Только тогда Елизавета поняла, зачем Соловей-разбойник велел ей непременно набить корзины бутылками с вином: не для того, чтобы напиться со товарищи, а чтобы сбить с пути погоню. Сразу за селом, на лесной дороге, егеря увидали в свете луны высокие, узкогорлые бутыли с баснословными винами, а уж потом, за ними, последней линией обороны, стояли бочонки с самодельной брагою, которые тоже пошли в ход незамедлительно, ибо русский человек ощущает вкус только первой рюмки, а что будет питься после – ему без разницы: лишь бы побольше… Убойная сила этих зелий остановила погоню надежнее засек, ружей и сабель!
И вот после бесплодного возвращения егерей Валерьян дал волю сердцу. Лучше было бедным пропойцам в бега удариться – авось обошлось бы! Их секли с оттягом, розгами, вымоченными в крепком рассоле, до той поры (граф частенько сам сменял притомившихся экзекуторов), пока один не испустил дух тут же, под розгами, а троих других, со спинами, обратившимися в кровавое, без лоскутка кожи месиво, без чувств бросили в ледник, на медленную и лютую смерть.
Пока их секли, Елизавета укрывалась в «яблочной зале», куда не так доносились крики, и думала лишь об одном: «Ну ладно, Валерьян (для него крестьяне подобны скотине, даже хуже), но как у крепостных палачей столь охотно поднимается рука на своих же братьев?! Как они могут столь равнодушно видеть их муки и упиваться стонами, если в любой день сами, нежданно-негаданно прогневив графа, будут перекинуты через те же козлы и примут те же муки, но не смогут ждать снисхождения от палачей, средь которых, может статься, будут их сегодняшние жертвы?.. Была ли их жестокость чем-то доставляющим извращенное наслаждение, или прилежно исполняемой работою, или вызывалась тем, что истязаемые егеря прежде пользовались особым, вызывающим зависть у остальных слуг расположением графа, и теперь завистники отводили душу?»
Во всем этом была некая, вновь открывшаяся Елизавете после ее возвращения, загадка русской натуры, в коей ошеломляющая мягкосердечность сочеталась с такой же безудержной жестокостью. Вот ведь и Соловей-разбойник, поразивший Елизавету своей душевной тонкостью и деликатностью по отношению к ней самой, самоотверженной заботою о Даниле, не мог не предполагать, как жестоко будут наказаны неудачливые догоняльщики. Или для него дворовые были одно целое с ненавистным графом и «лютой барыней»? Но почему же тогда графиня Елизавета оказалась за пределами этого страшного круга ненависти?..
У нее было о чем пораздумывать. Но пришел вечер и принес невероятную новость: граф возвел всю вину за бегство парикмахера и поджигателей на… Елизара Ильича.
Видно, Строилов от бессильной злобы и вовсе спятил, ибо ход его уморассуждений был таков: у разбойников непременно имелся в доме сообщник. Кто-то же должен был заложить дверь в гостиную и опустошить поставец с винами! Мог им оказаться и кто-нибудь из слуг. Но граф Валерьян не сомневался: предал управляющий! Слишком подозрительным выглядело его падение с лошади. Они с разбойником просто сделали вид, что тот сбросил Елизара Ильича. Комедию ломали, и весь сказ! Постепенно граф уверился, что Гребешков и был тем самым сообщником, который орудовал в доме.
Воспаленная логика безумца всецело овладела Строиловым, и ничто не могло теперь спасти Елизара Ильича от расправы. На тех же окровавленных козлах он был порот до полусмерти самим Валерьяном, потом приговорен «к повешению»: распят на высокой перекладине усадебных ворот.
Если дворовые во время экзекуций вопили не своими голосами, так что во всем доме затворили окна, Елизар Ильич показал стойкость и силу духа, непредставимые в его тщедушном теле: не издал ни стона. Елизавета узнала о каре, постигшей управляющего, самое малое через час после свершившегося. Все та же добросердечная Ульянка, боясь проронить хоть слезу при прочих слугах, чтобы не донесли рассвирепевшему барину, прибежала поплакаться к доброй, хоть и вовсе беспомощной графине. И тут произошло нечто, поразившее ее робкую душеньку и запомнившееся надолго.
Елизавета как на крыльях вылетела из дому. Но несла ее не давешняя бесшабашная легкость, а жгучая, ослепляющая ярость, подобная той, что когда-то вывела за ворота Сарептской крепости, навстречу калмыцкой орде, или дала силы противостоять магистру-убийце. Не страх ощущала она сейчас, только стыд за то, что ее поступок сделался причиною страданий другого человека, единственного друга… Лицо так горело, что слезы, внезапно хлынувшие из глаз при виде окровавленного тела, висящего на воротине, показались студеными и немного привели в чувство.
Тут же валялись измочаленные розги. Елизавета, схватив одну лозину, не замечая, что сразу окровавила руки, так огрела по спине случившегося рядом цирюльника Филю, что он взвизгнул на всю округу.