– Отпустите руку, больно, – забилась я. – У вас не пальцы, а железные крючья! Что я еще могу вам сказать? Принесли цветы…
– Вы это уже говорили! – рявкнул доктор. – Откуда они?!
– Я не знаю, не знаю… Моршан ищет… – залепетала я. – Моршан найдет, он ради Мадам землю смешает с небом. Но объясните мне, что произошло? Что не так с этими чудными фиалками?
– О, ничего, – отмахнулся доктор, наконец-то разжимая свои стальные пальцы. – Ровно ничего, кроме того, что некий человек опрыскал их крепким раствором кайенского перца.
Какое-то мгновение я тупо смотрю на доктора, потом до меня доходит, что он имел в виду.
– Но ведь Мадам не переносит этого запаха! – бормочу я. – У нас на кухне вообще не держат кайенского перца, даже император, обожавший пряности, отказывался в свое время от этой приправы, потому что от нее у Мадам начинались приступы жестокой астмы!
– Разумеется, – кивает доктор. – Это мне известно не хуже, чем вам. Это известно очень многим людям. Во всех домах, где появляется Мадам, кайенский перец не используют. И тут идет речь не об оплошности. Речь идет о покушении на убийство! О сознательном покушении!
Мы смотрим друг на друга с одинаковым выражением лица.
– Кто, но кто? – бормочу я наконец.
– Русские? – резко спрашивает доктор. – А почему бы и нет? Не секрет, что русское командование недовольно намерением императора Александра простить Франции военный долг и контрибуцию. Не секрет, что они считают это преступной слабостью со стороны царя. И приписывают эту слабость влиянию того внезапного чувства, которое его императорское величество вдруг начал испытывать… к принцессе Гортензии. А может быть, к мадам Жозефине? Я не раз слышал, что ухаживания за дочерью – лишь ширма для прикрытия более глубокой страсти. Но любовь к бывшей жене своего смертельного врага может скомпрометировать Александра, вот он и прикидывается, будто увлечен ее дочерью. Однако, если перед русским царем не будут ежедневно сиять прекрасные глаза Мадам, помрачая его разум, русские, наверное, смогли бы переубедить его и получить свое с врага… ведь мы их враги!
– Не может, не может этого быть! – всплескиваю я руками. – Отравить букет – эта хитрость достойна итальянцев, а не русских. У них не столь изощренный ум, они простодушны, прямолинейны, они жестоки, но коварство им несвойственно. Они подослали бы к Мадам убийцу с кинжалом или пистолетом, они, в конце концов, подкупили бы повара, чтобы подмешать яд в пищу, но отравить цветы… Кто из них может знать об этом пристрастии Мадам к фиалкам?!
– Не будьте дурой, Жизель! – рявкает доктор. – Об этом знает весь Париж! Вся Франция! И не только народ. Об этом знают Бурбоны… Александр ведет себя так, словно готов изгнать Людовика XVIII из Франции и вернуть трон Жозефине. Роялисты ошеломлены и возмущены тем, что русский медведь способен до такой степени потерять голову. Пользуясь своим главенствующим положением среди союзников, Александр добился, чтобы бывшей жене человека, с которым он вел смертельную битву, и всей семье Богарнэ даровали особые привилегии…
Он не договорил, потому что внезапно открывается дверь и появляется Моршан. Вид у нашего красавчика такой, словно его кто-то крепко ударил по голове. Он даже потирает лоб. А может, и правда налетел на косяк?
– Ну что? Узнали хоть что-то? – враз спрашиваем мы с доктором.
– Почти ничего не удалось выяснить, – бормочет Моршан. – Человек, который принес цветы, исчез. Никто не знает, откуда он, кто такой. Но он рассказывал охране, что купил эти фиалки по приказу своего господина. Никак не мог их разыскать, ведь уже май… И вдруг увидел старуху, которая торговала фиалками. Купил у нее все цветы, всю корзинку – для Мадам.
– А кто его господин? – снова восклицаем мы в унисон. – Кто его господин?!
Моршан смотрит то на меня, то на доктора. Чувствуется, что он растерян. Но вот по лицу его проходит тень, и я понимаю, что он принял какое-то решение. Отводит руку ото лба, глаза его становятся спокойными.
– Этого я не знаю, – отвечает он с приветливой, обезоруживающей мягкостью. – И как мог узнать? Ведь человек, принесший цветы, исчез!
Я смотрю на Моршана. Такое ощущение, что нашего простодушного красавца подменили. Чего-чего, а простодушия в нем не осталось ни капли! Я убеждена, что он лжет – откровенно лжет нам в глаза.
Похоже, и доктор думает так же».
Я оглядываюсь – и с трудом соображаю, где нахожусь. Смотрю на часы – Бон Дье, как говорят французы! Без четверти одиннадцать! Через пятнадцать минут я должна стоять на бульваре Итальянцев у входа на станцию метро «Ришелье-Друо»! А туда еще бежать! А я еще не готова!
Натягиваю пуловер, влезаю в джинсы, которые сегодня надеваются как по маслу и совсем не жмут. Ну понятно, последние два дня у меня ни крошки «Браунисов» во рту не было, зато стрессов – хоть отбавляй. Скоро шмотки Арины станут мне велики!
Чуть ли не впервые в жизни мысли о близняшке не повергают меня в состояние жесточайшей депрессии, смешанной с агрессией. Потому что думаю я о ней лишь краешком сознания: остальное поглощено дневником, который я продолжаю лихорадочно просматривать, заглядывая то на первые страницы, то на последние, дурея от тех открытий, которые делаю на каждом шагу. В руках у меня – бесценнейший исторический документ. С мая 1814 года он пролежал в потайном ящике бюро, сделанного Луи Полем Верноном для кабинета бывшей императрицы Жозефины. У кого только не побывало бюро за эти годы, десятилетия – столетия! – пока не застряло в мансарде у Мориса в ожидании того часа, когда украсит собой его отремонтированную квартиру! Чьи только руки не брались за витую ручку верхнего ящика! Но никому и в голову не могло прийти, что там, в потайном отделении… Открыть этот секрет можно было только случайно. Или… или если кто-то знал о существовании тайника, знал, что там может быть спрятано нечто…
Я не успеваю додумать, потому что некогда! Смертельно некогда! На часах уже без пяти одиннадцать. Сунув дневник в сумку – надо показать драгоценную находку Бертрану! – вылетаю из дверей, вызываю лифт, и вот я уже внизу. Выскакиваю из подъезда – и чуть не сталкиваюсь с… Морисом. Елы-палы, как говорит один мой знакомый! Бон Дье… К счастью, этот самый Дье ко мне сегодня и впрямь добр. Мой бо фрэр даже не замечает переодетую бель сер. Он стоит около неубранной мусорки и с философским видом запихивает под крышку большущий прозрачный пакет, полный каких-то бумажных комков. Я-то знаю, что это за комки! Это Лизкины памперсы, которых за ночь искакивается и исписивается изрядное количество!