Князь Андрей заковылял по дому. Ульяна порывалась помочь, но он отвел ее руки. Вот сейчас… еще три комнаты пройдет и увидит ее… Почувствовав, как желание распирает тесные кюлоты, шутливо погрозил себе кулаком. Ну что же, что ранен! Он и на смертном одре не перестанет мучительно и страстно жаждать этой женщины. Он осушит ее слезы поцелуями, он сейчас заставит ее забыть обо всем на свете своими объятиями…
Дверь в опочивальню закрыта. Потянул осторожно, чтобы не скрипнула.
Темно, тихо. Только лампадка чуть светится да шелестит слабый невнятный шепот: «Dio mio, santa Madonna! Salvare lui! Ridate lui, Dio mio, punire io!..» [52]
Князь Андрей, еще не забывший школярскую латынь, слушал в недоумении. Жутко вдруг стало от этого шепота на чужом языке, этой тьмы, в которой словно бы затаились призраки.
Все было не так, как он ждал, поэтому голос его прервался, когда он позвал:
– Сашенька! Что…
Она обернулась, и бездна печали открылась князю Андрею в ее темном взоре. Ни радости, ни любви не увидел он на милом лице – только безмерную муку.
– Вернулся… – прошелестели ее губы.
– Вернулся! Не плачь, я вернулся к тебе!
– Нет, – качнула она головой. – Не ко мне. Не ко мне!
Сказать, что Александра была счастлива, значило не сказать ничего. Время перестало для нее существовать, обратившись в некую самосветную пряжу, которую она начинала ткать каждое утро, сплетая сверкающее полотно своей любви, а ночью тайком, как Пенелопа, эту ткань распускала, отвлекая от повседневности, вновь и вновь возвращая возлюбленных к чуду их любви, свободной от забот и подозрений. Чудилось, вступив через золотые ворота Венеции, Александра каждый день пьет легкое, сладостное вино. Это было вино безграничного счастья, восторга, умиления, радости, открытия нового мира – и в то же время забвения. Забвения прошлого. Все, что осталось позади, все пережитое медленно обращалось в дым, и если трезвый день порою вонзал ядовитые иголочки в сердце, то вечер, когда она засыпала в объятиях Лоренцо, и утро, когда Лоренцо просыпался в ее объятиях, были надежным противоядием.
И при всем при этом Александра не могла не сознавать зыбкости и призрачности этого нового, счастливого и безмятежного своего существования. Частенько, просыпаясь на заре и находя губами теплое плечо Лоренцо, она тихонько вздыхала, что не поймала его на слове в тот сказочный вечер, когда в гондоле началась новая жизнь их любви. Тогда Лоренцо жалел, что нет рядом священника, который обвенчал бы их. Да, жаль, жаль: теперь он всецело принадлежал бы Александре, и ее не мучил бы постоянный страх потери или какого-то нового досадного недоразумения, которое вдруг вторгнется в их отношения и вновь отбросит их к недомолвкам, подозрениям и страхам. Нет, конечно, она понимала, что такого мужчину, как Лоренцо, не удержишь обручальным кольцом и несколькими словами, сказанными пред алтарем, и все же священные обеты – нечто незыблемое, они остаются хотя бы в сердцах, если не в поступках, а Александра, как всякая женщина, отчаянно пыталась уцепиться хоть за что-то определенно-надежное в том вихре счастья и блаженства, который нес и кружил ее теперь.
Счастье, блаженство – вот именно. Но все же – вихрь!
Венеция была тогда второю столицей Европы. Она поровну делила с Парижем всех знаменитостей сцены, искусства и любви, всех знаменитых путешественников, всех необыкновенных людей, всех авантюристов, всех любопытных, всех тонких ценителей жизни. Но у Венеции было то преимущество, что в ней не было резонеров, лицемерных моралистов, деловых людей и скучных насмешников. Жизнь здесь являлась действительно вечным праздником, и хотя Александра была бы счастлива с Лоренцо в тишине и покое, все же она не могла не признавать, что венецианская разноцветная шумиха была достойной оправой чуду, с ней свершившемуся. Конечно, зовись это чудо медовым месяцем…
Ступив из гондолы на террасу своего дворца и надежно сжимая в объятиях милую беглянку, Лоренцо не забыл своих слов о венчании. Просто он вернулся во дворец, где все проникнуто было мрачными тревогами прежних дней, а потому осознал: не может он, человек без будущего, лишенный чести, предложить ту же участь женщине, которую полюбил… полюбил безумно, несмотря на то, что ее приемный отец был лютым врагом Лоренцо.
Бартоломео Фессалоне оказался крепким орешком! Минуло не меньше месяца, как он попал в руки Лоренцо и был заперт в надежном месте, а до сих пор не открыл еще тайны, ради которой был схвачен: не выдал бумаг Байярдо.
Конечно, Александра не знала, где он заключен, однако уверена была, что не во дворце: Чезаре периодически куда-то исчезал, причем Лоренцо ждал его возвращения с особенным нетерпением, которое прорывалось в каждом движении, в каждом слове и даже заражало Александру. Потом появлялся Чезаре – угрюмый более обычного, молчаливый: сначала он вообще мог только покачать головой и сказать одно слово – «нет». Потом его как бы отпускало отвращение, которое он испытывал от встреч с Фессалоне: Чезаре начинал чихвостить этого «профессора шантажа», «паразита по ремеслу», но смысл оставался прежним: никаких бумаг Фессалоне не отдал.
Александра была родом из страны, где милосердие и жестокость с поразительным миролюбием уживаются в каждом отдельно взятом человеке и во всем народе. Дыба или виска, кнут, козлы, «кошки», батоги, розги, раскаленные веники, жаровня под ноги – все эти пыточные понятия были ей понаслышке знакомы и, хотя вызывали страх, воспринимались как необходимые реалии быта. Разумеется, у нее ни на кого не поднялась бы рука. Разумеется, она никому не посоветовала бы пытать ближнего своего. Однако… однако разве насилие и устрашение врага не входят в круг тех обязательных игр, которыми из века забавляются мужчины?.. И, не давая себе в том отчета, пряча свое недоумение от себя самой, Александра изумлялась: неужто Лоренцо не может найти действенное средство развязать Фессалоне язык? Или не Лоренцо, а Чезаре, а еще лучше – отвратительный пан Казик, чтобы руки ее возлюбленного не были замараны кровью…
Ага, так, значит, она все-таки не хотела, чтобы Лоренцо был жесток и неразборчив в средствах! Поймав себя на таком противоречии, Александра словно прозрела. Так ведь и Лоренцо не может быть жестоким! Хоть он и держался в стороне от церкви и вполне мог бы считаться плохим католиком (в сей век вольнодумства многое сходило людям с рук!), однако не в силах преступить главных заповедей христианства, пусть это и длит его страдания.
Случайно услышанный разговор подтвердил эти догадки.